Костамо развалился на диване в моем кабинете. И без того узкая комнатка, перегороженная его тушей, кажется совсем крошечной, как арестантский карцер. Костамо краснее обычного. Смотрю на него и думаю, что в русском языке больше всего синонимов к слову «пьяный», но хмельному Костамо подходит странное нерусское слово «подшофе». То есть пьяным я его ни разу не видел, хотя квасили мы с ним не раз. Даже не представляю, сколько нужно влить в это тело, чтобы его по-настоящему развезло.

– Прячусь тут у тебя. – Густой бас главврача подошел бы трагику из старомодного театра. – Прячусь, как последний трус. А что мне им сказать? Послезавтра тут никого не должно быть. Койки, оборудование – всё выкинут на хер. Столы-стулья начнут завозить для нового учреждения… Ты-то уж присмотрел себе кабинет попросторней? А, господин главный консультант? Лаборатория экспериментальной анестезиологии – звучит-то как!.. И ассистенток ты себе подобрал что надо – прямо хоть на конкурс «Мисс хоспис»!.. Слушай, а то давай свой кабинет тебе уступлю. Мне тут, честно, противно оставаться!..

Я молча прохожу к своему столу, беру из тумбы початую бутылку бренди и два серебряных стаканчика.

– Опять ты со своими наперстками, – морщится главврач, но все же глотает бренди и тут же подставляет стаканчик под вторую порцию. – Только вот с одной ассистенткой ты промахнулся, Семен Савелич. Змею на груди пригрел!

– Ты это про кого? – Я ставлю на стол свой невыпитый стаканчик.

– Да про нее же, про твою расчудесную Веронику. Ты в курсе ультиматума, с которым она бегает по клинике и подбивает всех подписывать?

– Ультиматума? Какого ультиматума? Что там?

– Там всякие гневные словеса про подлость властей, закрывающих хосписы. А в конце угроза: не уйдем отсюда, делайте что хотите!

– Кто не уйдет?

– Да все – родители, дети, персонал. – Главврач сопит, злобно смотрит исподлобья, будто это я зачинщик бунта.

– И много таких – протестантов?

– А я почем знаю! Мне сказали, есть какой-то родительский комитет, где верховодит папаша этого бандита – Лёньки. А среди наших заводила – она, твоя Вероника…

Я молчу, пытаюсь осмыслить этот неожиданный поворот… Впрочем, почему неожиданный? Это ведь так на нее похоже! Ника обязательно должна была выкинуть что-нибудь этакое.

– Ох, да провались оно все! – Костамо грузно встает с дивана, нависает надо мной, над столом, над всем кабинетом. – Противно!

– Что противно?

– Да все вообще! – Он легонько бьет кулаком по столу, но для Якова Романовича «легонько» – это так, что трещит столешница и опрокидывается моя стопка с бренди. – Все противно! Бунт этот противен. И причина его противна. И людям в глаза смотреть противно… А разве не противно, что всех выгоняют, но по особому распоряжению оставляют одного министерского сынка Алешу, сразу перетаскивая его наверх, в терминальное, чтоб никто не слышал его криков в нашем новом, дивном, сраном Центре паллиативной помощи?!

Еще один удар багрового кулака по столу заставляет подпрыгнуть бутылку, и я убираю ее от греха обратно в тумбу. Но главврач разворачивается, как линкор в тесной гавани, и выходит из кабинета, на прощание «легонько» хлопнув дверью так, что форточка в окне распахивается и в комнату влетает визг автомобильной сигнализации. Не сразу понимаю, что это визжит моя новая тачка…

Ника стоит перед моей вопящей машиной, смотрит насмешливо.

Жму кнопку на ключе, визг смолкает.

– Хорошая у тебя сигнализация. Я только чуть-чуть пнула. – Она тычет в бампер носком ботинка. – Вот тут легонько пнула, и столько шума!.. Только не пойму, зачем тебе такая громадная машина, прямо великанская. Разве ты великан?..

Слушаю и не верю ушам – кажется, она говорит без обычной ненависти, хотя и с издевкой. Это за что ж мне сегодня такая милость?

– Извини, что вытащила тебя сюда таким макаром. Просто не хотелось, чтобы лишний раз видели, как я шастаю к тебе в кабинет. – Ника обходит машину и становится передо мной. – Мне в отделе кадров сообщили, что всех сестер выгоняют. Даже Дину. А я вот со следующей недели остаюсь под твоим руководством. Или, как они сказали, перехожу в твое распоряжение… Благодарю покорно, господин великан! – Она отвешивает издевательский поклон. – Но должна известить, что ты не будешь мной распоряжаться… Молчи, дай договорить! – Она вскидывает руку, не давая мне объясниться, и резко меняет тон: – Вообще не понимаю, зачем столько времени терпела тебя. Но теперь – все. Спасибо, до свидания!

Она резко поворачивается, чтобы уйти, но останавливается и, не глядя на меня, добавляет:

– Да, вот еще что. Сегодня я дежурю в терминальном. Но ты мне больше не нужен. Так что даже не суйся туда. А если вздумаешь…

– А если вздумаю, то что? – Я хватаю ее за руку выше локтя.

Ника медленно поворачивает голову, смотрит мне в лицо. Она не пытается вырваться.

– Если вздумаешь, – тихо говорит она, – придется рассказать тебе, какой ты на самом деле карлик и пигмей. А то ты, похоже, не знаешь.

Чувствую, как сердце колотится все сильней, уже у самого горла, щеки и виски жжет как огнем. Борюсь с искушением влепить Нике затрещину, даже прячу за спину правую руку. Но левой продолжаю сжимать ее плечо все крепче, уже изо всех сил.

Ника смотрит мне в глаза, ее губы кривятся в усмешке.

– Ты что, хочешь сделать мне больно? Мне сделать больно? Это забавно!..

Я не разжимаю пальцы. Вижу, как ее глаза становятся бездонно-черными от злости. Или все-таки – от расширившихся зрачков? Сейчас она ударит меня. Пусть бьет. Не вижу, а скорее чувствую, как она замахивается ногой. Но бьет не меня, а лупит каблуком в дверцу машины, и та снова начинает истошно орать. От неожиданности я ослабляю хватку. Ника, дернув плечом, высвобождается и уходит. А я тупо смотрю ей в спину и опять вспоминаю казарменный лексикон Костамо – на этот раз его милое выраженьице «обосрали – обтекай!».

Иду к хоспису. Но не по дорожке, а через еловую чащу – не хочу, чтобы меня сейчас кто-нибудь видел. Оказывается, в чаще кем-то протоптаны путаные тропинки, какие бывают в грибных лесах.

В голове пусто и гулко. Почему-то лишь теперь чувствую, что прилично пьян. Даже не подшофе, а просто пьяный.

Уже сумерки. В ельнике – мрачно, темно. Карабкаюсь по косогору, хватаясь за еловые стволы. Вдруг понимаю, что задыхаюсь – то ли от усталости, то ли от подкатывающей тошноты. Со всех сторон торчат пики отмерших веток – того и гляди насадишь на них глаз… Ах ты, зараза, щеку все-таки разодрал! Трогаю царапину и смотрю на испачканные кровью пальцы. Кровь кажется черной… Приходит в голову странная мысль: а что, если я пройду сквозь эту чащу и выйду в совсем другую жизнь, где все будет по-другому, где все исправится, где маленькая, как подросток, очень сильная и очень красивая женщина будет ждать меня и тревожиться – не заплутал ли я в паутине тропинок? Не поранился ли хищными ветками? Не утащен ли в чащу кикиморами? И пусть я выйду из этого леса маленьким мальчиком, а она будет моей мамой – вот глупая фантазия – и будет беззлобно ругать меня и вытирать мою расцарапанную щеку мокрой марлей, а потом мазать йодом и дуть на царапину быстрыми, нежными дуновениями… Господи, сделай так! А то я уже дошел до того, что убить ее хочу!..