– Страшное дело было, вот что я тебе скажу, сыночек мой. – Мать понизила голос. – Пошел твой лейтенант к ним. И чую, заголосила Прасковья… Люди сказывали, повалилась, глаза закатила, так машину вызывали, в райцентр, в больницу повезли. Ох, дела-делишки… Ну, тут от колхоза пришли к нему, а он с города вернулся, она там осталась. Венок привезли. А ён-то и гомонит: давай выкапывать, будем хоронить в другом месте. Насилу-то уговорили не трогать могилку. А табличку сторож снял да нам принес: сыну, говорит, отдашь, сто лет теперь жить будет. А мне ее и в руки страшно брать, поклади, говорю, на грубку. Пошли мы на кладбище. Народ уже стоит, Иванов сам-один, жонка-то у больнице, братья его тут же. Председатель выступил, еще кто-то говорил. Новую пирамидку поставили, у тебя-то маленькая стояла… Ой, господи, что я говорю… Привезли новую, большую. Могилку сверху землицей черной присыпали, вроде как свежая стала. Иванов нас увидел: «Что, радуетесь?» – спрашивает. «Господь с тобой, как можно?» – говорю ему. А он сам черный весь, трусится. И люди смотрят, шепчутся… Хотели лейтенанта еще о тебе спросить, да он сразу утек от греха подальше. Все думала, чего ты письмо с ним не передал.

– Не смог, мама. Я и не видел его.

– А я все мучаюсь, може, пошуткувал лейтенант, чи ненормальный якой, набрехал все… Ох, и время ненадежное. Сейчас, кто из армии придеть, то домой не хочут, шукают работы где-либо. Дома остается який-либо тупица, что ему больше деться негде. А тут работа да навоз один… Кому такое надо? Все стариков бросають, у город едуть. А я городской работой ладно и не интересуюсь. Лучше будем с батькой в своей халупе жить. Завалимся – клопот большой! – Она говорила и все искоса поглядывала на Степана.

Но сын никак не реагировал.

– Ну, да ладно, слухай, что дале было. Как темно стало, пошел Григорий откапывать. Лопату взял, фонарик, топор – все как есть. И уже богато земли повыбрасывал, да тут сторож наш прибег, бачит, такое страшное дело творится.

«Что жи ты надумал, – кричит на него. – Розуму у тебя нет!» А Гришка на его с лопатой: уйди, не чипай меня, сам хочу побачить, чи правда это мой Женька захоронен. А сторож: «Ты ж подумай, скольки времени прошло. Как можно теперь покойника тревожить?» Бросил он тут лопату, заплакал… Закопали вдвох ту яму, пирамидку снова поставили… Охо-хо, дела-делишки. Во як бывает, сынку. Страшно все это… Кто казал бы такое – в глаза плюнула. Терпение надо, больше ничого. Ой, не могу. Хоть трошки тебе подвезло, что оттудова ты вылез. Афганистан этый заразный! На яку сатану он нам? Он же Америке только польза. А они все зовуть и зовуть туда молодняк. Ой, не могу! Як-то неправильно поступают у нас. Неправильно. На убой – молодых хлопчиков…

– Да уж. Такое случилось, что теперь не жить, а молча удивляться, – отозвался Степан. Он встал, нашел на грубке медную табличку.

ПРОХОРОВ

Степан Васильевич

4 марта 1965 – 31 мая 1985

– А почему не написано, что погиб в Афганистане? – вдруг резко спросил он. – Лежит, значит, закопанный дурень двадцати лет, и не ясно, отчего же он помер: от водки ли, от запора, а может, грибами отравился?

– Что ты такое гомонишь, сынку? Судьба тебе вышла живым остаться, а ты Бога гневишь…

– Что ты, мать, все про Бога? Или верующей стала?

Мать осеклась, замолчала. А отец выдавил:

– Ты, Степан, не шуми. Не по своей воле тебя хоронили. Командирам своим спасибо скажи. А про Афганистан не разрешили написать. Не положено, говорят.

Степан скрипнул зубами, промолчал. Он тяжело опустил голову, обхватил ее руками. В комнате повисла тягостная тишина.

– Завтра к Зойке поеду…

– Не езжай, сынок! – испуганно встрепенулась мать.

Степан метнул колючий взгляд:

– С чего это вдруг?

– Замуж она вышла у Брянску. Дней десять как.

– Как – замуж?! – Он задохнулся, сник, сразу понял, что все это правда…

Почувствовал снова, как цепенеет сердце и будто земля уходит из-под ног.

– Ладно… Ладно, Зоечка. Быстро же ты…

– Не думай о ней, – кашлянул отец. – И давай за Женю, за друга твоего выпьем.

Степан молча хватанул стакан, порывисто встал, пошел к дверям.

– Куда ты? – вскочила за ним мать.

– На могилу пойду…

Во дворе он остановился, посмотрел на сад, на прохладную тропинку, исчезающую в кустах, по которой так любил пробираться в детстве, задевая лицом за холодные влажные листья, отодвигать нависшие ветви с яблоками. Но сейчас он равнодушно окинул сад взглядом, открыл калитку, нарвал цветов в палисаднике. С этой охапкой он пошел по селу, свернул у магазина, спустился вниз по тропке. Впереди показались знакомые березки, ветер тянул их за верхушки, они покачивались, отвечали легким светлым шумом. За деревцами он не разглядел, а сейчас увидел Григория Иванова. Сидел он, обхватив голенища своих сапог, рядом валялась истертая кепка. Степану показалось, что Женькин отец плачет. Он хотел было повернуть назад, но Григорий обернулся. Степан увидел его небритое темное лицо и красные глаза-щелочки. «Какой он старый», – невольно подумал Прохоров.

Он молча подошел к могиле.

– Можно, Григорий Иванович?

Тот не ответил, и Степан стал раскладывать цветы на могиле. Странное чувство он испытывал: будто находился на своих похоронах. И пирамидка стояла, как знак его смерти. Понимал, что абсурд, и все же не уверен был: вроде не Женька закопан тут. Ведь страшное случилось не здесь, а там, где все не так, жизнь наизнанку и живых превращают в мертвых. Там он остался, Женька!

– Уходи отсюда, слышь?

– Зря вы так, Григорий Иванович… – тихо сказал Прохоров и повернулся, чтобы уйти.

– Стой. Сядь рядом.

Степан повиновался, аккуратно опустился на землю рядом с могилой. У фанерной пирамидки стоял еловый венок с лентами. Рядом – поставлена фанерная табличка, сделанная наспех:

ИВАНОВ

Евгений Григорьевич

Ни даты, ничего. Будто тайная надежда сдержала руку, чтобы не ставила пока последнюю точку на этом маленьком знаке, обрывающем отпущенное человеку время.

Так они долго сидели рядом: отец – не отец, сын – не сын, два обожженных судьбой человека, временные попутчики одной скорби. Правда, скорбел каждый по-своему, потому что у одного из них уже ничего не проглядывало впереди. И Прохоров понимал это и ничего не мог поделать, да и никто не мог бы, потому что такая уж случилась правда: нестарые отцы хоронили своих сыновей.

В его соображении предстала вся земля, которая приняла в себя сыновей. Черными звездочками вспыхнули на ее просторах свежие могилы – и погибших его взвода, и многих других; уже потускневшие от времени звездочки продолжали гореть черным светом, и тут и там напоминая о неуснувшей своей боли.

«Кто же даст ответ, за что лишили жизни его сына?» – думал Прохоров.