class="p1">Она раньше, чем я, успевала увидеть далекое облачко ссоры, пока оно было еще величиной с ладонь человеческую, и обычно делала правильный отвлекающий ход, потому что, когда объятия кончались, ссора чаще всего тоже затихала, хотя бы на этот раз. Как-то она заговорила о моей матери и о своей дружбе с ней:

— Странно, правда? Мой отец был военным преступником, а она — героиней Сопротивления.

— Ты на самом деле этому веришь?

— Да.

— Я извлек из ее копилки медаль и решил, что эта памятка о каком-то романе. Еще там была нательная медалька, но это ничего не значит — моя матушка набожностью отнюдь не отличалась. К иезуитам она подбросила меня, чтобы развязать себе руки, только и всего. Они могли примириться с неоплаченным счетом.

— Ты учился у иезуитов?

— Да.

— Верно, я вспомнила. А мне почему-то всегда казалось, что ты… просто так, никто.

— Я и есть никто.

— Да, но я думала, ты никто протестантское, а не католическое. Вот я, например, — протестантское никто.

Мне показалось, будто в воздухе летают яркие шары: свой цвет для каждой веры — и даже для отсутствия таковой.

— Я даже думала, что ты коммунист и среди них тоже никто.

Гонять эта шарики ловкими щелчками было весело, интересно, но когда какой-нибудь падал на землю, сердце сжимала чья-то чужая боль — будто на глазах у тебя раздавило собаку на автостраде.

— Вот доктор Мажио — коммунист, — сказала она.

— Да, должно быть. Я ему завидую. Человеку повезло — у него есть убеждения. У меня все эти абсолюты остались позади, в часовне Приснодевы. А ты знаешь, иезуиты даже думали одно время, что я буду призван к служению Господу.

— Может, ты prêtre manqué? [56]

— Я? Не смейся надо мной. Положи руку сюда. Здесь никакой теологии нет.

Обнимая ее, я обманывал самого себя. Я кидался в наслаждение, точно самоубийца на мостовую.

Что заставило нас после этой короткой яростной схватки снова заговорить о Джонсе? У меня в памяти уже многое сместилось: столько дневных часов проводили мы с Мартой, столько было жарких ласк, пререканий, ссор — столько всего, что послужило увертюрой к нашей последней ссоре. Так, например, однажды она собралась уезжать раньше обычного и на мой вопрос: «Почему, ведь Анхел еще не скоро вернется из школы», — ответила:

— Я обещала Джонсу. Он хочет выучить меня играть в джин-рамми.

Прошло только десять дней с тех пор, как Джонс при моем содействии поселился под крышей ее дома, и, когда она сказала это, я почувствовал первый укол ревности, точно озноб, предвещающий лихорадку.

— Увлекательная игра. Ты предпочитаешь ее любовным утехам?

— Милый, утехам мы предавались сколько могли. Мне не хочется разочаровывать Джонса. Хорошо иметь такого гостя. Анхел его любит. У них постоянно какие-то игры.

А потом, много позднее, ссора началась по-другому. Она вдруг спросила меня — это были ее первые слова после того, как наши тела разомкнулись, — что значит «мураш».

— Маленький муравей. А что?

— Джонс прозвал нашего песика Мураш, и он отзывается на эту кличку. Его настоящее имя Дон-Жуан, но он к нему так и не привык.

— Сейчас ты мне скажешь, что собачонка тоже полюбила Джонса.

— O-о! Да еще как! Больше, чем Луиса. Луис сам его кормит, даже Анхелу не позволяет, и все-таки стоит только Джонсу позвать: «Мураш!»…

— А тебя он как подзывает?

— Не понимаю.

— Ты бежишь на его зов. Торопишься пораньше уехать, чтобы сыграть с ним в джин-рамми.

— Это было три недели назад. С тех пор я не торопилась.

— Половина времени уходит у нас на разговоры об этом прохвосте.

— Ты сам ввел к нам этого прохвоста.

— Я не предполагал, что он станет у вас другом дома.

— Милый, он смешит нас, только и всего. — Едва ли она могла подобрать объяснение, которое встревожило бы меня больше этого. — Здесь не так уж много поводов для смеха.

— Здесь?

— Ты переиначиваешь каждое мое слово. Я хочу сказать — здесь, в Порт-о-Пренсе, а не в постели.

— Двуязычие всегда ведет к недоразумениям. Мне бы следовало брать уроки немецкого языка. Джонс говорит по-немецки?

— Луис и тот не говорит. Милый, когда я нужна тебе, я женщина, а как только ты на меня обидишься, я становлюсь немкой. Какая жалость, что Монако не знало периода могущества.

— Знало когда-то. Но англичане разбили в проливе княжеский флот. Разделались с ним, как с вашим воздушным флотом.

— Когда вы разбили наш воздушный флот, мне было десять лет.

— Я его не бил. Я сидел в министерстве и переводил на французский пропагандистские листовки против Виши.

— Джонс воевал интереснее.

— Да-а?

Почему она так часто поминала его — в простоте душевней или это имя само просилось ей на язык?

— Он был в Бирме, — сказала она. — Сражался с япошками.

— Ты от него это слышала?

— Он очень интересно рассказывает о партизанской войне.

— Такой человек весьма пригодился бы здешнему Сопротивлению, но он предпочел иметь дело с правительством.

— Теперь он раскусил здешнее правительство.

— А может, они его раскусили? Рассказывал он, как у него пропал целый взвод?

— Да.

— А про свой нюх на воду?

— Да.

— Я иной раз диву даюсь, почему он не дослужился хотя бы до командира бригады.

— Милый, в чем дело?

— Отелло приворожил Дездемону рассказами о своих ратных подвигах. Прием испытанный. Надо бы рассказать тебе, как меня травил «Народ». Может, тогда ты прониклась бы ко мне состраданием.

— Какой народ?

— Ладно. Это я так.

— Когда в посольстве заходят разговоры о чем-нибудь новом, это уже интересно. Первый секретарь знаток черепах. Сначала такие экскурсы в естествознание были интересны, но потом приелись. А второй секретарь обожает Сервантеса — все, кроме «Дон-Кихота», который, если ему верить, был написан в погоне за дешевой популярностью.

— Со временем и бирманская война набьет оскомину.

— Джонс, по крайней мере, не повторяется, как другие.

— Рассказывал он тебе историю своего поставца?

— Да, да! Как же! Милый, ты недооцениваешь этого человека. У него широкая натура. Помнишь, у нас протекает миксер? Так вот Джонс подарил Луису свой поставец, хотя у него связано с ним столько воспоминаний. Прекрасная вещь, куплена в Лондоне, у Эспри. Джонс сказал, что это единственное, чем он может отблагодарить нас за наше гостеприимство. Мы сказали: хорошо, примем, но с возвратом, и знаешь, что он придумал? Дал денег лакею и послал его к Гамиту выгравировать надпись. Теперь ничего не поделаешь — поставец ему не вернешь. И надпись такая забавная: «Луису и Марте от их признательного гостя Джонса». Одна фамилия. Без имени. Без инициалов. Как французский актер.

— Но тебя-то он назвал по имени.

— И