Кира поступила, сдав все экзамены на пятёрки. Поступив, она не осталась в Ленинграде дожидаться отправки в колхоз на убор турнепса, а вернулась на Остров.

— Мама, я заслужила каникулы. Хочу быть на Острове, но жить самостоятельно, чтобы ты меня не пасла и не понукала. Я теперь взрослая. Уже студентка первого курса, — Кира продемонстрировала матери новенький голубой студенческий билет. — Обычно в сентябре выдают, но я упросила. Сказала, что мне нужно, чтобы льготный билет на поезд купить. Представляешь, пятьдесят процентов скидка!

Татьяна обняла дочь, закружилась с ней по комнате. «Взрослая! — думала она. — Совсем взрослая дочь! Студентка». Пожалуй, за Киру она волновалась гораздо больше, нежели за Валентина. Валентин учился на отлично и закончил с золотой медалью, тогда как Кира перепрыгивала с тройки на четвёрку. Разве что по физике и математике у неё были стабильные пятёрки.

Весь июль Кира куролесила по Острову, познакомившись с ленинградскими студентами-биологами. Она дневала и ночевала где-то в районе их лабораторий, время от времени выезжая кольцевать птиц или плавая вдоль шельфа с ныряльщиками. Особый интерес у неё вызывали два красивых статных парня, в компании которых Татьяна её часто встречала в посёлке. Ночевать она теперь оставалась у подружки, и Татьяна волей-неволей волновалась за нравственность дочери. Когда практика у биологов закончилась, те самые парни устроились сезонниками в артель. Жили они в савватьевских бараках, приезжая в Ребалду на велосипедах, одолженных на биостанции.

Как-то раз Кира привела их домой и представила матери как своих самых лучших друзей: Алексея и Горика. Ребята оказались славными и очень дружелюбными. Оказалось, что с Васькой они уже давно знакомы и практически, по их словам, «кореша могильные». Как-то раз после работы они по своей инициативе забрались на крышу дома и там, разведя битум, залили все щели, через которые в дождь протекала в квартиру вода. Татьяна подивилась деловитости ленинградцев и про себя решила, что подобные ухажеры для её дочери, может быть, и не страшны. Тем паче что вели они себя лихо и по-джентльменски, с неким столичным шиком, козыряя мудрёными словами и сложными словесными оборотами. Алексей, как оказалось, писал стихи. Кира упросила его почитать маме, и тот, нисколько не смущаясь, целый час читал нараспев что-то красивое и многословное, стоя у них на кухне.

Он распял себя в дверной раме, обхватив рукой притолоку. Стоял, словно на маленькой эстраде, и читал-читал-читал, прикрыв глаза. Он читал о тополиной метели в июне на Васильевском острове, о ростральных колоннах, похожих на оленьи рога. Он читал о дожде, в котором растворяются краски города, о ветре, которого не слышно, если нет листвы, что он мог бы затронуть. Он читал о дороге которой нет конца, потому что не может быть конца у пути, если этот путь к Богу. И он читал о девушке, которую никогда не встретит, но которой кто-то другой прочтёт его строчки и в награду получит поцелуй. Красивые, гулкие строки, написанные этим совсем ещё мальчиком. Татьяна взглянула на дочь и поняла, что та влюблена. Увидела, что для Киры это не просто увлечение — это большее, уже настоящее, рухнувшее небом и огласившее. И уже не принцесса класса сидела перед Татьяной, не оторва, от которой страдали учителя. Просто влюблённая девушка. Влюблённая и готовая ради своего чувства на всё. На всё, чего потребует жизнь, и даже на то, чего жизнь не посмеет от неё потребовать.

Варвара поправилась от простуды, но уже через неделю заболела вновь. Она кашляла, задыхалась и плохо спала ночами. Компрессы и горчичники не помогали. Наконец Ольга отвезла её в академию, где врачи поставили диагноз — астма. Валентин старался больше времени проводить с дочерью и после «дежурств по искусству» теперь спешил домой, чем расстраивал Маринку. Ольга возила дочь по специалистам, те прописывали различные лекарства, назначали массаж и процедуры, но все, как один, говорили о том, что для того, чтобы выздороветь, необходимо сменить климат.

К сентябрю самочувствие дочери ухудшилось. Ольга не находила себе места. Плохо спала ночами. Вздрагивала на каждый звук из детской. То, что раньше вызывало в ней улыбку, теперь выводило из себя. Её стали раздражать поздние возвращения Валентина, его видимое спокойствие. Валентин, конечно же, переживал за дочь, но привычно скрывал эмоции, стараясь своим спокойным голосом, своей рассудительностью настроить жену на более конструктивный лад. Однако дома стало неуютно, словно некие сквозняки выдували из квартиры былой покой.

У Маринки Валентин не был больше месяца. Она писала, звонила, трогательно шантажировала, но Валентин не мог себе позволить быть не с семьёй. Наконец в одну из пятниц она подкараулила Валентина у входа в метро после последней пары, взяла за руку, увела за стоящие рядами палатки, обняла и сказала, что если он сейчас же не поедет с ней, то она не знает, что с собой и с ним сделает. И он сдался. Позвонил жене и привычно соврал про подмену на фирме. Они приехали на Вернадского, выключили телефоны и не отрывались друг от друга до двух часов ночи.

За окном шёл дождь. Влажные звуки проспекта залетали в открытую форточку тенями от качающейся липы, вызывая приятный озноб. Маринка вылезла из постели, обернулась в простыню, оставив Валентина мёрзнуть. Села в кресло, закурила сигарету и смотрела на него сквозь упавшие на лоб волосы.

— Хорошо, что ты приехал, мой Валечка. Мне тебя очень нужно видеть именно сегодня.

— Почему? — Валентин поёжился и попытался дотянуться рукой до Маринкиного халата.

— Ну, так. Есть одна причина, о которой тебе, собственно, и знать не обязательно.

— Ты вся состоишь из каких-то секретов и лукавств.

— И ещё из сердца, почек, печени, фаллопиевых труб и матки, — Маринка затянулась и выпустила дым в сторону Валентина.

— Натуралистично.

— Куда уж натуралистичнее…

— У тебя что-то болит? — спросил Валентин, но вдруг почувствовал фальшь в своей интонации.

— Нет. Ничего не болит. Я удивительно здоровая женщина. Могу рожать детей. Впрочем, никому это особенно и не нужно.

— Тебе самой нужно.

— Мне? Мне много чего ещё нужно. Мне ты нужен. Но у тебя семья, и, как я теперь понимаю, это уже фатально. Нет ничего фатальнее семьи, больного ребёнка и любимой жены. С этим надо или мириться, или справляться. Наверное, я взрослею. Ты становишься моложе со мной, а я с тобой старше. И, если честно, мне это не нравится. Я не нравлюсь себе взрослой.

— Принцесса, тебе шестнадцать лет. До взрослости ещё есть время.

— Валечка, мой Валечка… Я вундеркинд. У меня всё раньше, нежели у других людей. И взрослею я раньше, и возможно, что умру раньше.

Валентин встал с постели, подошёл к Маринке и поднял её на руки. Она обхватила его голову ладонями, замерла, но через мгновение потребовала, чтобы он отпустил её.

— С тобой что-то не так, — сказал Валентин, опустив девушку обратно в кресло.

— Со мной всё всегда не так. Ладно. Собирайся. Тебя пора. Не хочу, чтобы у тебя случились из-за меня проблемы. И вообще, знаешь, теперь ничего не хочу.