— Девочка будет, — уверенно заключили бабы в артели. — Видишь, живот круглый — это когда девочка. Мальчики огурцом выпирают, а девочки холмиком.

Сергей в ответ на эти прогнозы посмеивался, но почему-то тоже ждал девочку. Татьяне было всё равно, лишь бы скорее. Беременность проходила легко, но живот мешал заниматься делами по дому. Сергей, посадив Ваську в коляску, каждое утро уезжал на новом мотоцикле в больницу. Татьяна оставалась с младшим. В мае ему должно было исполниться два. Валька оказался тихим мальчиком. Ночами спал спокойно, не капризничал. Любил сидеть в высоком детском стульчике и смотреть в окно. Пожалуй, ничто его не могло заинтересовать больше, чем белые барашки на волнах. Он случился совсем светленьким, почти как Татьяна. Хотя, когда родился, волосики на голове пушились тёмными каштановыми прядками. Но за два года выбелились.

Татьяна смотрела на сына, расположившегося на кровати и самозабвенно чиркающего красной ручкой детскую книжку. Смотрела и искала в нём черты Бориса. Вроде похож: неуловимо, но похож. Такой же слегка вытянутый подбородок, нос. Глаза посажены так же. Борис, запечатлённый где-то внутри, всё время менялся, словно ускользал от прямого взгляда памяти. Расплывался, раскидывался на множество фрагментов, связанных между собой только голосом. Она останавливалась перед портретом, стоящим на буфете, и подолгу изучала его, хотя именно портрет она помнила наизусть.

Ей казалось, что пальцы чувствуют синее сукно стола, что она различает запах чая в стакане, слышит трамвайный звон через форточку. Но лицо на портрете было лицом человека с портрета, а не Бориса. И она страдала, явственно ощущая, что портрет замещает собой живые воспоминания. Однажды она даже убрала его в ящик комода, но на следующий день вернула на место, почувствовав небывалое сиротство.

Сергей не ревновал. Он деликатно держался на почтительном расстоянии от того, что казалось ему интимным, нутряным, необходимым для жизни дорогого ему человека. Любовь его к Татьяне была сродни поклонению, почитанию, достойным русской прозы. Даже после того, как они официально расписались, он продолжал называть её Татьяной Владимировной. Но без иронии, а с глубочайшим уважением и любовью в голосе. Воспитание Васьки Сергей взвалил на себя, как и основные дела по дому. С Валентином возился, играл, тискался, доводя мальчика до щекотки своими длинными пальцами. Мальчик радовался, когда тот возвращался с работы, и тянул к нему руки.

— Татьяна Владимировна, вы не подумайте, что я стремлюсь стать ему отцом. Отец у него другой, я понимаю, как это для вас важно. Я пытаюсь стать для него просто родным, просто своим человеком. Хочу, чтобы чувствовал он во мне и защиту, и понимание.

Ах, если бы Сергей знал, как Татьяна была ему за это благодарна! Впрочем, конечно, он догадывался по её взгляду, по тому, как она клала ладонь на его локоть, как садилась, обхватив сзади и укрыв своей же кофтой, чтобы наблюдать вдвоём за Валькой, возившимся на полу с игрушками. Татьяна любила. Любила, но не так, как любила до того Бориса. И уже совсем не так, как Лёнчика, хотя о том чувстве она помнила плохо. Она любила Сергея спокойно, глубоко, словно в такт его дыханию, когда он спал. Она думала о нём, когда он сутками пропадал в больнице, скучала, когда уезжал в Ленинград. Ей и в голову не приходило сравнивать мужа с Борисом. Но чувствовала, что Сергей постоянно боится сравнения, словно заранее готовится сдаться и не претендовать. И от того она любила его ещё больше.

Позапрошлым летом, когда приехал Михаил со страшным известием, если бы не Сергей, то сошла бы она с ума. И только он — внимательный, добрый, деликатный, смог успокоить, помочь, удержать. Чтобы не задохнулась памятью, не захолонула сердцем, не стаяла душой, разумом не стемнела.

Она шла от больницы, куда привозила Вальку на первую в его жизни прививку. Валька раскапризничался, разметался на пеленальном столике, размахал своими ручонками в недоумении боли и обиды. Прижала его к себе, согрела, успокоила. Закутала в плотный куль, повязала лентой, обняла. Сестричка на прощание протянула руку и дотронулась до носика. Ребёнок заулыбался. Простил. Шла мимо монастрырской стены, обняв сына, улыбаясь, здороваясь с островитянами. Стоял июнь. Самое начало. Первый день без ветра и облаков, без волн и жестяного шороха кровли. Шла к пирсу, где договорились встретиться с Чеберяком, обещавшим отвезти обратно в Ребалду. Как раз пристал катер из Архангельска. Она ещё издалека привычно вглядывалась в выходящих пассажиров: вдруг кто из знакомых? Может быть, студенты пожалуют? Впрочем, Борис писал, что только к концу месяца, вряд ли раньше. Но ведь всё могло измениться. Всё всегда меняется, тем паче что последнее письмо от Бориса пришло больше месяца назад.

Нет, она не волновалась. Понимала, что занят, что перед летом и практикой много дел, что ещё экзамены, приёмная комиссия, весенняя конференция. Какие тут письма?

Год назад они прожили вместе всё лето. Борис снял квартиру в доме у причала, забрал к себе Татьяну с Васькой. Татьяна выпросила отпуск в артели, благо накопилось за столько лет. Конечно дали. Как не дать? Все же понимают. Ждала его вечерами или целый день проводила с ним и сыном на Заяцких. Они уже не скрывались, как прошлым летом. Борис всё решил для себя и жил, как подсказывало сердце.

— В следующем году, ближе к зиме, увезу вас с Васькой в Москву. К тому времени всё определится. Не хочу и не могу больше выносить этой разлуки. И всё получится. Верь мне, девочка.

Она млела от этих слов. Старалась не повторять их про себя, но всякий раз, когда Борис засыпал, а она лежала рядом и смотрела, как поднимается и опускается его грудь в седых волосах, со шрамиком возле правого соска, она шептала: «И всё получится…»

Михаила она не узнала. Да и как узнать — виделись мельком один лишь раз, и то старалась не смотреть на него — стеснялась. Он подошёл, остановился напротив скамейки, где сидела Татьяна. Встал напротив солнца. Поздоровался. Татьяна прикрыла глаза козырьком ладони, пытаясь понять, кто перед ней.

— Здравствуйте, Татьяна Владимировна. Это я, Михаил. Сын Бориса Аркадьевича.

— Михаил? — Татьяна изумилась и испугалась. Ей почудилось, что Михаил приехал для разговора, который будет ей неприятен и которого она страшится. Что она может ему сказать? Она воровка, вне закона, вне совести, но нет у неё раскаянья. И никогда не появится, потому как нет у любви совести, да и быть не может.

— Да-да, здравствуйте. Вы сюда по делам или…

— К вам, Татьяна Владимировна. Я привёз письмо от отца. Нашёл в ящике после того, что случилось. Решил, что должен, просто обязан отвезти его лично.

— Что случилось? Погодите, что случилось? Что с Борисом?

И вдруг Татьяна поняла, почувствовала… Гибельное, горькое, вязкое, потливо-липкое внутри неё рвануло по венам вниз, к ногам, так что отяжелели они и отекли болью. И словно из вечного мрака и глубины Острова дотронулся до ступней и расцарапал в кровь их острый камень — холодная, злая скала отчаянья.

— Так вы не знали?

Нет. Она не знала. Она даже не чувствовала. И теперь, и после корила себя за то, что не ощутила, не услышала эту боль через многие километры, занятая Валькой, Васькиными оценками в четверти, перекладыванием бумажек в артели. Конечно, как же артель без неё, декрет, не декрет, а балансы и отчёты. И тем больнее, что так. Что словно жила этот месяц в своё удовольствие, а должна была плакать, скорбеть.