Он смотрел в потолок и курил. Хотелось плакать. Повернуться на живот, уткнуться в подушку — и плакать, по-детски, навзрыд. Перед ним словно раскрылась ледяная космическая пустота, бесконечная и неумолимая, как смерть.

Женя лежала рядом — молча, неподвижно, закрыв глаза. Иван тоже молчал. Любое слово сейчас было бы ненужным, нелепым. Фальшивым. Он чувствовал тепло ее бедра, но не мог заставить себя протянуть руку, дотронуться. Всего несколько минут назад он испытал что-то, чему нет названия. Весь его прежний опыт общения с женщинами в одно мгновение оказался смешным.

Безумие. Вымечтанное, выстраданное, оплаченное вперед месяцами сомнений, страхов и угрызений совести безумие…

Они так ничего друг другу и не сказали. Женя просто открыла дверь, просто посмотрела огромными бездонными глазами прямо в его глаза — и слова стали уже не нужны. Иван обнимал ее и жалел, что он не осьминог, не многорукий индийский бог: так хотелось дотронуться до каждого сантиметра ее тела сразу. Губы — прохладные, чуть потрескавшиеся, похожие на раковину, только что поднятую из морских глубин. Припав к ним, Иван слышал гул своей крови, гул далекого океана…

Одна за другой падали на пол одежды, и руки Ивана повторяли линии ее тела — совершенные, прекрасные. Она, Женя, Евгения, единственная женщина во всей Вселенной. И он — единственный мужчина. Они — античастицы, несущиеся навстречу друг другу из глубин мироздания, чтобы слиться в животворящем взрыве, рождая мириады звезд и галактик.

Как во сне, Иван видел со стороны их сплетенные тела и поражался красоте происходящего. Казалось, он проникает в каждую ее клеточку, сливается с ней и становится ею. Так же как и она становится им. Это был божественный ритуал — и единственное условие существования мира.

Диссонирующей нотой промелькнула мысль: Женя опять как-то неуловимо отстранена. Она здесь, с ним — и одновременно далеко, за тысячи световых лет. Но Иван отмахнулся от этого и снова погрузился в океан гармонии: гармонии движений и чувств.

Каждое нервное окончание было обожжено мучительным наслаждением. Секунды становились вечностью, и уже где-то совсем рядом, за мерцающей серебристой дымкой, притаился миг откровения. В тайной глубине их тел родилась золотая точка. Она становилась все больше, жарче — и вдруг вспыхнула, сжигая темным пламенем все мироздание. Иван почувствовал, как душа, не в силах вытерпеть запредельный восторг тела, взмывает над ним, и на мгновение исполнилось сумасшедшее желание всех счастливых моментов его жизни: он растворился в этом душном вечере, стал уставшим небом, заходящим солнцем. Он стал миром — и Богом…

… И все исчезло. Кроме звенящей слабости и непостижимой, засасывающей в себя пустоты. Это была тоска и смятение мальчишки, впервые познавшего женщину. Сбывшаяся мечта, которая заполняла каждый миг существования — и вдруг оказалось, что больше не о чем мечтать.

Иван знал, что сказка никогда больше не повторится — потому что не может повториться. И не должна. Глупо просить прекрасное мгновение остановиться, глупо пытаться удержать чудо, превращая его в обыденность. В обыкновенный пошлый адюльтер.

— Как странно, — мягким грудным голосом произнесла Женя. — Мне кажется, что тебе было со мной так хорошо, что ты… больше никогда не захочешь меня видеть.

— Не знаю. Прости, я не хочу… Я просто не могу сейчас ни о чем говорить. Я не понимаю, что со мной происходит. Прости!

Иван встал и начал быстро, неловко одеваться, подбирая одежду с пола. «Господи, как бы я хотел сейчас быть круглым дураком. Идиотом! Поел, поспал, сходил в туалет, трахнул бабу — и счастлив!» Цветная дымка из тайных глубин подсказывала, что это конец, что надвигается что-то ужасное, непоправимое, соразмерное только с концом света. Персональный конец света для Ивана Логунова…

Женя накинула на голое тело легкую рубашку и вышла за ним в прихожую. Иван подошел к ней, совсем близко. Рука Жени, тонкая, изящная, опиралась на маленькую тумбочку у зеркала. Кончиками пальцев он медленно провел по ее пальцам, от тыльной стороны ладони до коротко подстриженных ногтей, вкладывая в эту прощальную ласку всю свою печаль и нежность.

Дверь за спиной захлопнулась. Как будто закрыли крышку гроба…

Из автомата у подъезда Иван позвонил домой и сказал Гале, что ночевать не придет. Через час он сидел на кухне в квартире Кости Малинина, пил, не закусывая, водку, наливал и снова пил. Ни о чем не спрашивая, Костя полез на антресоли за раскладушкой.

Он боялся серьезного разговора с Галиной, но все оказалось гораздо проще, чем он думал. Галя спокойно выслушала его несвязный монолог о том, что у них все разладилось и надо пожить врозь, подумать, по крайней мере, пока Алена у тетки в деревне. Ивану показалось, что она ждала чего-то подобного. Он презирав себя за трусость, но сказать правду не решался, так и не зная, нужна ли она, эта правда.

Чуть прищурив глаза, Галина стояла в дверях комнаты и смотрела, как он собирает вещи.

— Если не секрет, где ты будешь жить? — спросила она тихо.

— Пока у Костика, а там видно будет. Я тебе позвоню.

— Что я должна сказать Алене?

— Может, и не понадобится ничего говорить. А если понадобится — встретимся, обсудим. Я позвоню узнать, как дела. Хорошо?

— Конечно, — голос звучал до странного спокойно, даже равнодушно.

Иван поцеловал Галю в щеку, взял сумку и спустился во двор, к «ракушке». Выезжая на улицу, он знал, что Галя стоит у окна и смотрит вслед — как тогда, весной, смотрела ему вслед Женя.

Он прожил у Костика три дня, а потом на Невском ему попался — прямо как рояль в кустах — Олег Сверчков, который с ходу начал жаловаться. Оказалось, он собирался в командировку до конца сентября, жена с грудным сыном жила на даче, и Олег сбился с ног в поисках «надежного человека», который поселился бы в их квартире в качестве сторожа. Нельзя сказать, что квартира Сверчковых была эдаким воровским Клондайком, но так хотела Люся, а Люсины заскоки Олег традиционно уважал.

Теперь Иван тратил на дорогу с Ржевки в центр гораздо больше времени. Если удавалось ехать со скоростью двадцать километров в час, то это было очень даже неплохо. Стоя в пробках, он крутил головой по сторонам, разглядывал машины и водителей, внимательно вслушивался в тупые слова модных хитов, звучащих по радио, — лишь бы не задеть раненую лапу.

Уходя, он сказал Гале, что должен подумать, но на самом деле изо всех сил старался не делать этого. Конечно, не думать вообще ни о чем Иван не мог, но ему удавалось загонять свои мысли в служебное или сугубо бытовое русло. На работе он работал, стараясь не отвлекаться на пустые разговоры. Алексей и Костя обращались с ним, как с тухлым яйцом — осторожно и с опаской. «Пусть переболеет», — постановили они единогласно.

Возвращаясь в чужую квартиру, Иван наскоро ужинал и усаживался перед телевизором, смотря все подряд: новости и сериалы, глупейшие ток-шоу и боевики, пока не засыпал прямо там, в кресле. Заставляя себя следить за событиями на экране, он спасался от тяжелых мыслей: что же будет дальше.