Гилленборгу пришлось одному выворачиваться из создавшегося щекотливого положения:

— Ваше Величество, — издалека начал. — Вы знаете, какую самую искреннюю, верноподданническую любовь испытываем и мы с графом Левенгауптом и весь шведский народ к Вам.

— Да, да, господа. Король это знает. — Фредерик продолжал мерить шагами зал.

— Мы все уверены, — продолжил Гилленборг, — что если шведская армия будет сражаться под личным предводительством такого великого Короля, неустрашимость и опытность в военном деле так хорошо известны всему свету, то желанная цель этой войны непременно будет достигнута, — граф бросил быстрый взгляд на Левенгаупта. Тот стоял весь потерянный и жалкий. Гилленборг вздохнул и продолжил:

— Но когда мы вспомним преклонность лет Вашего Величества, суровость климата и трудности предстоящей кампании, коя придется на позднее, зимнее время года, то в наших сердцах, — Гилленборг положил одну руку себе на грудь, другой указал на Левенгаупта, — как в сердцах всех подданных Вашего Королевского Величества, невольно возникают опасения. Мысль об ужасах и опасностях войны, которым геройское мужество Вашего Королевского Величества подвергло бы свою священную особу, ужасает нас и заставляет колебаться, какой ответ должны мы дать Вам, — Гилленборг остановился перевести дух. Левенгаупт внимательно прислушивался к его речи.

— Но если бы мы смели надеяться, что желания наши удостоятся милостивого внимания Вашего Королевского Величества, то мы просили бы Ваше Королевское Величество остаться в центре государства, чтобы постоянно можно было совещаться с Вашим Величеством обо всем, касающимся военных операций. — Гилленборг закончил и низко склонился перед остановившимся Королем.

«Вот это умозаключение…», — с восхищением подумал Левенгаупт и также склонился перед Фредериком.

«А зачем мне, действительно, командовать армией? — подумал Король, который успел уже загореться, успел и остыть, подумав, что он погорячился. — Лучше остаться с детьми, тем более, что Гилленборг выполнил свое обещание и провел через риксдаг утверждение им титула графов Гессенштейн».

Дорога на Выборг была забита военными. Видно, дело затевалось серьезное. Мерно шагала пехота — новгородцы, апшеронцы и ростовцы, пылила поэскадронно кавалерия, катились пушки, на двуколках примостилась артиллерийская прислуга, со свистом проносились казачьи разъезды, невозмутимо, с азиатским спокойствием, лишь кося в стороны рысьими глазами, ехали дети степей — калмыки. На них с беспокойством посматривали даже бывалые солдаты. В пестрых халатах, остроконечных звериных шапках, с луками и копьями, кочевники внушали страх.

Жива, жива была память людская по татарам, а калмыки, на первый взгляд, сильно их напоминали. Немногие знали, что калмыки давно и верно служат российскому престолу, а в последнюю войну храбро и беззаветно, плечом к плечу с казаками, отчаянно бились с татарвой и ногаями.

Дорогой скучать не пришлось. Здесь, среди полковых обозов, среди скопления людей в мундирах, Веселовской чувствовал себя, как рыба в воде. Отвык он от армейских переходов, забыл в оренбургской глуши, где каждый солдат или казак на вес золота, что такое армия. В шуме движения, в скрипе колес, топоте сотен копыт, ржанье лошадей, в походных песнях неутомимой русской пехоты чувствовалось единство армии, ее мощь, ее непобедимость. Все здесь было родным и знакомым. Так, с растагами, с ночлегами под звездным летним небом Карелии, незаметно пролетели несколько дней, что добирался Веселовский до Выборга. Там справился в канцелярии обер-коменданта Шипова, где его полк, а заодно и Астраханский пехотный. Надо ж было увидеть Манштейна, поблагодарить. Сдержал-таки слово старый знакомец!

Корпус генерала Кейта, куда шли все полки, расположился лагерем в нескольких верстах западнее Выборга. Поближе к шведской границе. Каждый полк размещался отдельным лагерем, хотя, скорее, это все напоминало не временное жилище, а целую слободу. Стояли избы для штаба, для полковой канцелярии, для обер-офицеров, для штаб-офицеров, это все по знаменной линии, а дальше тянулись эскадронные и ротные линии из землянок обрубленных, то есть бревнами внутри обнесенными, с обустроенными лазаретными избами, конюшнями, банями, кузнями и погребами.

«Видимо, давно уже стоят, — подумал Веселовский, — раз вместо палаток успели так много и изб, и землянок теплых построить да обострожиться. Знать, заранее о зиме думают. Молодцы, что сани летом готовят».

Полковник Каркатель, командир Ямбургских драгун, принял Веселовского радушно. Худой и высокий, как журавль, он вышагивал по полковому лагерю, внимательно осматривая постройки да порядок в эскадронных хозяйствах. Где-то замечания делал, кого-то хвалил за радение, ругал за леность, но ничего не ускользало от внимательного и зоркого ока начальника. Видно было, что службу полковник знает и любит, а также печется и о солдате, и о конях, верных боевых друзьях драгун.

Веселовский встал на его пути, представился, держа коня в поводу. Каркатель внимательно осмотрел капитана, хмыкнул и приказал:

— Васильев, — это денщику предназначалось, — возьми коня у капитана. А вас, — Веселовскому, — прошу прогуляться со мной, на ходу и полк весь посмотрите, и о себе мне расскажете, а я буду думать пока, куда мне сподручнее применить офицера нового.

Так и двинулись дальше. Веселовский рассказал о службе в Вятском полку, о войне, о том, как командирован был в Оренбургскую экспедицию, об усмирении башкирцев и о приказе вернуться сюда, в армию. Каркатель почти не перебивал, лишь изредка задавал вопросы. Тем временем они дошли уже почти до конца лагеря.

— Хорошо, капитан. Я доволен тем, что услышал. И позволь последний вопрос. Не ты ли вместе с Манштейном, адъютантом бывшим Миниховым, что ныне командует астраханцами, отличился при взятии турецкой башни на Перекопе?

— Я, господин полковник, — Веселовский опустил голову. Не любил он, когда вдруг начинали его расспрашивать о его геройстве. Не считал он это таковым. То была обычная работа, дело, которое могло потом стать славным, а могло и бесславием закончиться, как те блуждания в степи, что тоже имели место.

— Не опускай голову, капитан. Гордись! Славное тогда было дело. Про вас вся армия слыхала и гордилась. Молодцы, — Каркатель стоял напротив и весело смотрел на Веселовского.

— Вот моя рука, — протянул, обменялись крепким рукопожатием, — рад, чрезвычайно рад, капитан, видеть вас среди офицеров моего полка. Пойдем, я покажу тебе третью роту. Ее примешь. Знаю, что не подведешь. Как твое впечатление от нашего лагеря? Что скажешь? Как обустроились?

— Замечательно, господин полковник. Чувствуется рука опытного командира.

— Спасибо, капитан, — было видно, как приятно Каркателю. — Одна беда — не можем никак пока хлеб печь приспособить. В Систербек[27]муку возим, там и печем.

У мастеровых заводских. А за обустройство ладное генерал Кейт объявил в уважение общих трудов наших великую благодарность всем чинам полка.