– Должен вам заметить, Николай Степанович, большевики уже сейчас достаточно чётко и жёстко выстроили контрразведывательную работу. И, как вы изволили высказаться, метаморфозы, подобные моим перевоплощениям, скоро будут обречены на провал. Я подлежу обязательному изъятию из Красной армии по двум пунктам… Как офицер Генштаба и как контрразведчик. А то что я генерал и колчаковец, они всё равно узнают. Это только вопрос времени.

– Расстроили вы меня. А, впрочем, чему удивляться, если мои ученики на стороне большевиков? Взять хотя бы генерал-лейтенанта Потапова. Под моим началом в Варшаве он был ещё капитаном. Что вы думаете о письме Брусилова? – попытался перевести разговор на другую тему Батюшин.

– Думаю, что это провокация. Но также думаю, что Брусилов не ведает, что творит, обращаясь с таким письмом.

– Считаете, что писал он?

– Думаю, что нет. Он не тот человек, который может что-то гарантировать. А в остальном и так всё понятно. Если они уничтожили семью царя, то дворянство и офицерство будут уничтожать без всяких колебаний.

Письмо Брусилова, отпечатанное отдельной большевистской листовкой, лежало на столе. Но мало кто в Крыму знал, что из этого обращения изъяты фамилии людей, сами имена которых исключали всякое доверие.

Сергей Георгиевич играл прелюдию ми-бемоль минор Баха. Насколько гениальная, настолько печальная музыка заполнила комнату. Но почему-то обычного и знакомого погружения в произведение в этот раз не происходило. Он точно не мог сосредоточиться. Кажется, ни о чём другом не думал, но под пальцами рождались какие-то механические и не живые звуки. Пытался собраться, но все попытки оказались тщетны. Было ощущение, что само тело сопротивляется тому, чтобы он сейчас играл. Виновато улыбаясь, медленно повернул голову, чтоб взглянуть на Батюшина. Хотел извиниться за плохое исполнение и прекратить эту муку.

На полпути взгляд его пронзительно выхватил в форточке окна соседнего дома крохотную блестящую точку. Уже остановившись взглядом на лице генерала, он осознал, что только что видел винтовочный ствол. Продолжал достаточно глупо улыбаться. Пальцы левой руки ещё извлекали какие-то звуки в нижнем регистре, а пальцы руки правой уже оставили клавиатуру инструмента и расстёгивали кобуру. Суровцев рывком выхватил наган и молниеносно вскинул оружие в сторону опасности. Вскочил с вертящегося стула назад – и в сторону.

Винтовочный выстрел из форточки соседнего дома слился с выстрелом из его нагана. Не ясно от чьей пули разлетелось оконное стекло. Не останавливаясь ни на секунду, он разрядил весь барабан револьвера в окно дома напротив. Пули раскидывали в разные стороны осколки стекла двух окон в разных помещениях, разделённых улицей. Встал за косяк оконного проёма. Принялся перезаряжать оружие.

– Вы не ранены? – вполголоса спросил Батюшин.

– Никак нет. Как вы?

– Цел. Вот только фото разбил, – ответил генерал, освобождая от разбитого стекла рамочку на дорогой фотографии. – Хороши мы с вами, однако. Вдвоём у раскрытого окна. Ещё и свечами себя подсветили. Тир, да и только. Интересно, в вас стреляли или в меня?

Суровцев не ответил. Он прислушивался к шуму на лестнице, ведущей с первого этажа. Батюшин положил на стол фотографию. Спокойно сходил к своей кровати. Тоже вооружился наганом. В дверь громко и тревожно постучали.

– Ваше превосходительство! Ваши превосходительства! – донёсся из-за двери знакомый голос одного из морских офицеров. – Вы живы?

– Вот и наши моряки, – сказал Суровцев Батюшину и отправился к двери. – Живы, – подтвердил он и, открыв дверь, чуть отошёл в сторону.

– Слава тебе, Господи, – ответили, прежде чем дверь распахнулась.

– Кажется, вы ранили стрелявшего в вас человека, – с порога объявил офицер-моряк, с которым Суровцев разговаривал вчера в Ливадии. – Здравия желаю, – запоздало и несуразно поздоровался он.

– Стрелявший был один? – спросил Батюшин.

– Кажется, один. Мичман бросился за ним, а я к вам, – пояснил офицер.

– Помогите вашему товарищу. А мы пойдем посмотрим место, откуда стреляли, – распорядился Николай Степанович.

– Слушаюсь, – ответил офицер.

Моряк обернулся и в какие-то секунды сбежал, как слетел, вниз по лестнице.

– Что значит – боевой офицер, – произнёс Батюшин, глядя на Суровцева. – Генерал, – поправился он. – Я бы так быстро не среагировал. Признаюсь, я даже не понял сразу, в чём дело. Скорее, удивился.

«Чему удивляться, – думал про себя Суровцев, – всё прошедшее лето только то и делал, что стрелял и рубил. Рубил и стрелял». Как от боли, сморщился и вздрогнул при воспоминании о кровавой стычке с польским разъездом.

Из морской контрразведки возвращались пешком. Два переодетых офицера-моряка следовали сзади. Теперь не следили – охраняли. Казалось, город сошёл с ума. По освещённой набережной прогуливалась разношёрстная толпа. На кораблях в бухте горели гирлянды из лампочек, как в довоенные и дореволюционные времена во время больших праздников. Звеня шпорами, двигались офицеры. Бесшумно скользили молодые женщины. В окружении шумных компаний дефилировали спекулянты. Везде весёлый, беззаботный смех. И звуки музыки, доносящиеся из кафе и ресторанчиков. Никогда не выходивший вечером в город Батюшин был ошеломлён картиной всеобщего неоправданного веселья, благодушия и легкомыслия.

– Это неминуемо рухнет. С громом и треском рухнет и погребёт под собой всё живое, – ошарашенно произнёс генерал.

– Не рухнет. Грязевым потоком сползёт в море, – высказал своё мнение и Мирк-Суровцев.

– Да-да, – согласился Батюшин, – именно сползёт, и останется только муть на волнах.

Дошли до гостиницы Киста с рестораном на первом этаже. Остановились, наблюдая странную картину: человек шесть изрядно пьяных офицеров втаскивали в двери ресторана пианино.

– Не одни мы с вами музыку любим, голубчик, – прокомментировал Батюшин.

– Скажите, что здесь происходит? – обратился Суровцев к матросу, стоявшему рядом.

Это был знаменитый матрос Фёдор Баткин – выдвиженец ещё Керенского. «Человек из народа», выращенный и выпестованный для выступления на революционных митингах. После февраля семнадцатого года, подобно отколовшейся от бревна щепке, этот матрос плыл сам по себе по волнам русской смуты. То пропадая, то вновь появляясь в мутных потоках гражданской войны. Теперь его крутил трагический, крымский, водоворот событий.

– Их превосходительство генерал Слащов-Крымский гулять изволят, – ответил Баткин и опасливо покосился на переодетых офицеров-моряков.

– А фортепьяно откуда? Зачем? – ничего не понимал Батюшин.

– С гостиницы, известное дело, – пояснил словоохотливый матрос, – артисты вверху живут. Там и Собинов, и Плевицкая, и Барановская. И Вертинский, – демонстрировал свой культурный уровень матрос. – Слащов Вертинского обожает. Для него и пианино потащили.