Воевалось Фрунзе без Новицкого не в пример хуже, чем с ним. Бессменного помощника Фрунзе, прошедшего рядом всю войну, генерал-лейтенанта царской армии Фёдора Фёдоровича Новицкого накануне назначили одним из военных консультантов в советскую делегацию на советско-польских переговорах в Риге. Что греха таить, планированием всех операций, проведённых Фрунзе во время Гражданской войны, занимался именно этот генерал. За исключением двух последних: наступательной операции в Северной Таврии и Перекопско-Чонгарской операции по освобождению Крыма.

Второй операции могло бы и не быть, достигни результатов первая, в результате которой предполагалось захватить крымские перешейки и не допустить отхода армии Врангеля в Крым. Что касается второй операции, то было полное ощущение, что Перекоп и Турецкий вал штурмует армия не двадцатого века, и даже не далёкого века семнадцатого, а какие-то многочисленные вооружённые толпы раннего Средневековья. Но почему-то с современным оружием. О чём спустя несколько лет не преминул сказать в своих лекциях на курсах «Выстрел» генерал Слащов. Действительно, нужно было постараться, чтоб за сутки боя угробить десять тысяч бойцов. И если бы не удачные действия Второй конной армии Миронова на Литовском полуострове и не переход через Сивашский залив 30-й дивизии сибиряков, то даже более чем трёхкратное численное превосходство красных могло бы оказаться бесполезным.

– Разрешите, товарищ командующий? – обратился вошедший адъютант.

– Да, да. Входите Сергей Аркадьевич.

– Сейчас железнодорожники прицепят вагон-гараж, и можем трогаться, – доложил Сиротинский.

– Новости есть?

– Есть, – ответил адъютант и достал из нагрудного кармана вчетверо сложенный листок бумаги. – Страшные вещи творятся, товарищ командующий.

– Ты об этом? – указав на лежащие на столе газеты, спросил Фрунзе.

– Списки расстрелянных офицеров теперь в газетах печатать не будут.

– Почему?

– Бумаги не хватит.

– То есть? – не понял Фрунзе.

– На сегодняшний день, – глядя в записку, говорил Сиротинский, – в Севастополе расстреляно более пяти тысяч бывших офицеров.

– Сколько? – не поверил своим ушам Фрунзе.

– Сейчас уже больше. Стреляют каждую ночь. Партиями до тысячи человек.

– Кто? Кто расстреливает?

– В основном особый отдел четвёртой армии. Но общее руководство осуществляет Крымский ревком.

– Кун?

– И Кун, и ещё какая-то Розалия Землячка из политотдела тринадцатой армии.

– А при чём здесь политотдел тринадцатой армии?

– Не знаю. Такие же цифры по Симферополю и почему-то по Балаклаве. В Феодосии, Керчи и Ялте цифры пока меньше. Но это то, что я узнал из телеграмм, проходивших через штаб фронта. Сейчас у Крымского ревкома своя связь и с Крымом, и с Москвой. И вот ещё телеграмма, московская. Из Реввоенсовета республики. Пришлось переписать. «Война продолжится, пока в красном Крыму останется хоть один белый офицер», – прочёл адъютант.

– За чьей подписью телеграмма? Троцкого?

– Никак нет. Подписал его заместитель Склянский…

Приведённая информация так поразила Фрунзе, что он почти не слышал чисто военную составляющую доклада. У него поднялось давление. Ещё и обострившаяся язвенная болезнь беспощадной болью в желудке напомнила о себе.

– Находящимся в заслоне частям четвёртой армии, – глядя в записи, продолжал Сиротинский, – удалось разбить и разметать остатки экспедиционного махновского корпуса Каретника из состава Второй конной армии Миронова. По данным штаба, вырваться удалось только двум-трём сотням махновцев. Остальные порублены, убиты или расстреляны.

– Что командарм Миронов?

– От разоружения махновцев самоустранился. Приказом запретил открывать по ним огонь, – ответил Сиротинский и только теперь заметил болезненную бледность своего начальника.

Поезд бывшего командующего бывшего Южного фронта покидал захваченный непроглядной, холодной и жуткой ночью Крым. Перестук колёс на рельсовых стыках точно отсчитывал очередную жертву красного террора. Колёса всё стучали и стучали. Казалось, что с каждым перестуком всё множился и множился счёт расстрелянных людей. Пока, наконец, за пределами этой ночи и этой эпохи он, этот счёт, не сложился в окончательные, и всё равно приблизительные, цифры официальной советской статистики. О которой Фрунзе, наверное, так и не узнал до самой своей кончины через пять лет.

Остаётся только привести цифры. Сколько же было расстреляно бывших военнослужащих белой армии в крымских городах в зиму 1920–1921 годов? Симферополь – двадцать тысяч человек. Севастополь – около двенадцати тысяч человек. Феодосия – около восьми тысяч человек. Керчь – около восьми тысяч человек. Ялта – четыре – пять тысяч человек. Следовательно, до пятидесяти двух тысяч человек было расстреляно официально.

Но что делать с противоречивыми, полуофициальными цифрами по Балаклаве? Как объяснить, что у историков сложилось стойкое убеждение, что в Севастополе и в Балаклаве было расстреляно до двадцати девяти тысяч человек? Только тем, что в Балаклаве, как, впрочем, везде в Крыму, шла стрельба уже по гражданским лицам, прибывшим в Крым во время Гражданской войны.

Исключение составили только военные и гражданские врачи, затребованные в центр. Об остервенелом рвении истребителей прежней русской элиты можно судить по жуткому эпизоду расстрела в Балаклаве престарелой и больной княгини Барятинской. Устроительница и создательница гимназии, содержательница лечебницы для туберкулёзных больных, постоянный жертвователь на нужды Красного Креста, семидесятитрёхлетняя, разбитая параличом княгиня передвигалась в инвалидной коляске. В коляску её и усадили. В этой же коляске доставили к месту расстрела, прицепив верёвкой к грузовику. Когда набитый приговорёнными к смерти людьми грузовик остановился, княгиню на руках перенесли к расстрельной яме, где в числе первых жертв и убили. Вместе с её беременной дочерью…