— Извините, — сказал он, оттолкнувшись от стены, — но «Ушат Помоев» — это не я придумал. Это Танечка!

Карла разбудил крик, протяжный, длиной в два-три квартала, то ли окликали, то ли звали на помощь. Голова болела, мерцали в комнате какие-то предметы. Ну да, книжные полки, справа стол, — так я у Алеши. Светало. Карл поднял циферблат к глазам — начало шестого, нужно еще поспать. Интересно, потерял ли я деньги или пропил? Потом, потом. Нет, так не уснуть. Карл приподнялся, увидел на полу одежду. Так, штаны. А вот пиджак. Пошарил во внутреннем кармане — бумажник на месте. Вынул, вгляделся — пачка денег, довольно толстая. Ну и ладно. Карл откинулся на твердую подушку. Теперь можно и поспать. Голова болела и не спалось. Слава Богу, никто не волнуется. Когда в Чупеево? Уже завтра.

Предметы обозначились резче. Как там у раннего Алеши:

«Но вот рассвет та-та та-та та-та

Забытой кем-то книги об искусстве,

И проявились контуры предметов, —

Стола и стула около стола»

Свет какой серый. Неужели будет пасмурно сегодня? Проступает серый свет… Проступает серый свет…

Кто-то загремел на кухне. Полилась с напором вода. Громко и высоко заныл набираемый чайник, потом успокоился, заворковал. Совсем рассвело, вошел мрачный Алеша.

— Живой?

— А как же мы добрались?

— Как-как, а пес его знает, на автопилоте. Ну, вставай кофе пить, мне на работу.

Кофе оказался очень крепким и очень сладким.

— Как ты с похмелки можешь пить такую гадость!

— Что делать, потерплю до буфета, а там пивка выпью.

— М-м-м, — сказал Карл, одевшись. — Пошли, что ли.

— Я на Библиотеку Ленина, — сказал Алеша, — а ты?

— Мне лучше на Смоленскую. — Хотелось расстаться скорее и молчать.

— Ну, тогда пока. Не пропадай. Танюшке привет.

В метро Карл не удержался, достал бумажник и пересчитал деньги. Потрачено было восемнадцать рублей. «Черт побери, как бы я ни зарывался, а ведет меня кто-то по струночке, на коротком поводке. Ну что за судьба — никакого полета. А какой тебе полет нужен? Валяться с подбитым глазом? Пиши — и будет тебе полет…»

Приехав домой, Карл увидел Магроли. Он стоял в кухне, босой, в розовой семейной майке, и варил, склонившись, яйцо.

Вздрогнув, Ефим Яковлевич повернул к Карлу лицо без очков с голыми, беззащитными глазами.

— Ты меня напугал. Где ты был?

— Ты почему здесь? — спросил Карл.

— Да вот, решил отлежаться. Позвонил на работу и лежал целый день. Тебя, идиёта, ждал. Беспокоился. А сейчас думаю — идти или не идти.

— Так ведь выгонят!

— Не, я еще позвоню. Они меня любят. Попрошу два дня за свой счет. У тебя есть чернослив? — напирал Магроли, — я могу сделать кисло-сладкое мясо.

— Делай, что хочешь, а я посплю.

— Тебе опохмелиться надо, так до одиннадцати еще два часа.

— Перебьюсь. Не опохмеляюсь и тебе не советую. Надо просто поспать. Часа три меня не трогай. Ладно?

Карл кинулся на постель — как все-таки дома хорошо. Минут через пятнадцать встал, открыл толстую свою тетрадь и записал:

Проступает серый свет,

Подтекает под герани,

В этой самой ранней рани

Не прозренье, а навет.

Возрастает подозренъе,

И ползет сквозь переплет,

То ли холод озаренья,

Толи ненависти лед.

Беспризорны, оробелы,

Взявшись за руки, летят

Ангел черный, ангел белый,

Друг на друга не глядят.

Ну так хорошо, — подумал он с Изиной интонацией и лег. — Все-таки в похмелье что-то есть, — улыбнулся он, засыпая.

В первом часу Карл легко открыл глаза. Пелена спала, голова была ясная, тихо и ясно было на душе. В раскрытом окне осторожно поворачивались листья березы, будто кто-то бережно и задумчиво их рассматривал. Протрещал мотоцикл и затих.

«Что-то хорошее произошло, — вспоминал Карл. — А, ну да, стишок. Сейчас проверим». Он прикрыл глаза и легко прочитал без запинки все стихотворение. Значит, получилось.

Может, поехать послезавтра? Но это суббота, народу в электричке — не продохнешь, а стоять два часа стиснутым…

Нет, значит надо вставать, проверить рюкзак и идти в Универсам. Список сначала составить.

Слабое шевеление донеслось из кухни, Карл встал, сунул ноги в босоножки. Магроли сидел в углу за чистым пустым столом, опустив голову. Перед ним стояла большая черная бутылка, «бомба», ноль восемь, с красной этикеткой. Вермут, да еще советский.

— Сдурел? — поинтересовался Карл.

— Угу, — безрадостно признался Магроли, — ничего хорошего.

— Ты дывы, яка падла, — Карл наполнил чайник, включил плиту, — ну как можно жить, если плита называется «Лысьва»! Так ничего, говоришь, хорошего?

— Меня не любит «Искусство кино»! — опрокинул стакан Ефим Яковлевич, — и не печатает.

— Вот гадина, кому ты это говоришь! — У Карла даже дыхание перехватило. — Без году неделя в Москве, кугутская твоя морда, лимита поганая.

Магроли несколько оживился, поднял голову.

— Не говоря уже о том, что разделенная любовь… Ну ладно, какие планы? — он взял второй стакан, — нешто разделить с тобой эту участь, тем более, что тебе много. Заведешься еще.

— Не, не заведусь. Я сейчас, дядьку, к Женьке Волынкину поеду. Отлеживаться.

— А здесь ты что делал? Слушай, Фима, — придумал Карл, — поживи-ка здесь две недели. Только когда я приеду, — выметайся. Ты мне здесь не нужен со своей кисло-сладкой рожей.

— Я понимаю, — поежился Ефим, — только я поеду к Женьке Волынкину. Мне жилетка нужна, плакаться.

— Унитаз тебе нужен, — разозлился Карл, — ты же не плачешься, ты испражняешься, и все в друзей. Вот я напишу сценарий, там у меня будет спаренный герой: один — гудящий, поющий, сумасшедший, очаровательный Магроли, и параллельно с ним — унылый, плаксивый и нервный жидяра с каплей на носу, назову его, скажем, Женькой Марголиком. Похожи, как близнецы братья, и появляются поочередно.

— Нет, — сбросил локтем пепельницу Ефим, — появляются вместе, только вместе! У-у-у, — загудел он, — с таким альтер эго я бы чувствовал себя Карлом, если не Первым, то, по крайней мере, Пятым!

— Ну, уже лучше, — удостоверился Карл, — ладно, тогда я займусь уборкой, пол протру, особенно по углам, и, кстати, унитаз надо помыть. Унитаз, Магроли, — это лицо хозяина! Впрочем, ты это знаешь. А потом я пойду за покупками, и, может быть, принесу еще вина.

В прихожей застучало, щелкнул замок.

— Что ж ты дверь не закрыл, — с досадой сказал Карл, — кто там еще?