Выехав из Вышгорода, она направилась на параллельный тропе хувудваг. Съехав в нужном месте на обочину, она сняла юбку, подтянула вверх рубаху, накинула сленгкаппу, а в голенище сапожка сунула нож. Продравшись сквозь заросли к тропе, она вступила на нее и вскоре вышла к Десне. Понтонный переход стоял нетронутый. Поправив нож в сапоге, закинув кожаный мешок за плечо, Эржбета ступила на шаткий настил и двинулась вперед. Миновав Десну, вскоре вышла она к подставе, вернее, к тому, что осталось от подставы. Стойла повалены, стены сторожки разнесены в куски, а кровавые ошметки на двух близко друг к другу растущих березах и забрызганные кровью листья говорили о незавидной участи, постигшей сторожа. Люди под начальством у Добрыни служили особые. Всего этого вполне можно было ожидать. Эржбету зрелище не слишком впечатлило. Все это она уже видела раньше. Неприятно было лишь чувство потери — власти, сети ухищрений, связи, всего того, что они с Марией и Святополком планировали когда-то вместе. Стараешься, делаешь, а потом приходят горлохваты и в один день уничтожают все. Свиньи, смерды тупые. И даже одну из лошадей убили — зачем? Она бы им самим пригодилась.

Ладно. Надо перебираться на другой берег Днепра, а как стемнеет, идти в Киев. И ждать до завтрашнего вечера, как договорились. Если Марию отпустят, она даст знать.

* * *

Пока вышеописанные исторические происшествия занимали все внимание их участников, другие, менее приметные, более повседневные события шли нестройной группой из прошлого в будущее. Ремесленники думали о том, как бы продать дело и инструмент и уехать вместе с семьей куда-нибудь на время сбора дани. Землепашцы скептически оглядывали всходы. Скотоводы читали коровам и свиньям красноречивые лекции о пользе послушания. Дьяконы поражались невежеству и тупости паствы. А тиуны разбирали многочисленные жалобы истцов, взывавших к немедленному установлению справедливости в свою пользу.

В Ладейном Конце жители целого квартала устроили облаву на известного вора по имени Дуб. У Дуба были друзья, совершавшие вместе с ним налеты и пировавшие после налетов на окраине, в количестве пяти человек. Также у Дуба была подружка, именем Пташка, которую повязали вместе с Дубом.

Ограбления, воровство и вымогательство часто сходили Дубу с рук. Связываться с ним и его дружками опасались — воры были злопамятны и мстительны. Старожилы только вздыхали о славных прошлых временах, о которых всегда вздыхают старожилы, когда во всей округе резидентствовали исключительно честные и непреклонные храбрецы — уж они бы не допустили, чтоб Дуб так вальяжно себя чувствовал, уж получил бы он от них хвиты под завязку.

Но в этот раз Дубу не повезло. Жертвой его стал печенег по прозвищу Сивый, двумя годами ранее женившийся на самой видной и состоятельной девушке квартала. Семья девушки долгое время относилась к Сивому с подозрением и опаской, но вскоре привыкла. Сивый оказался парнем работящим и не злым, жену свою любил без памяти, отца ее почитал и презентовал ему различные подарки без всякого повода, да и вообще отличался миролюбием необыкновенным. В печенежские притоны не совался, шумных и наглых родственников толпами в дом не водил. Единственной его слабостью была страсть к дорогой и красивой одежде.

На него напали после захода солнца, когда он возвращался домой после испытаний только что построенной ладьи. Увидев богатого печенега, Дуб, один из его друзей, и Пташка решили, что у него есть, что взять. Сивого схватили и поволокли в заброшенный двор. Там его раздели до гола, слегка пометелили, а потом Дуб и его дружок взяли его за руки с двух сторон и предоставили Пташке бить печенега проклятого, кровопийцу, хорла, чем попало (доской, например) по чему попало. Пташка с праведным хвоеволием выполнила поручение и заслужила от Дуба похвалу, как «честная киевлянка». Изуродованный труп нашли на следующий день, и кто-то, не захотевший себя назвать, сообщил семье, что видел, как именно Дуб волок давеча печенега. После этого свидетель куда-то исчез.

Обратились к тысяцнику, но он был очень занят другими делами. Отчаявшись, семья и те соседи, которым Дуб основательно надоел, отважились, повязали его и Пташку своими силами и привели к тиуну. Появился и видок, тот самый свидетель, ладейник из Пскова, приехавший посмотреть, как ладейное дело развивается в Киеве.

Во дворе дома тиуна стали собираться люди, всегда присутствующие на всех судах — индивидуумы, которым решительно нечего делать ни днем, ни ночью в этой жизни. Многие отчаянно протестовали против самой постановки вопроса — суда над славянином, пусть он и вор и душегубец, за убийство печенега, пусть он и ладейник. Подбадривало и придавало храбрости протестующим отсутствие во дворе и в доме тиуна печенегов, решивших не вступаться за память Сивого, коего они не считали своим (а может, просто не знали ни о нем, ни о его несчастье).

Дуб смотрел на тиуна презрительно. Пташка, подражавшая Дубу во всем, также презрительно кривила толстые губы и надменно щурила маленькие глазки. Она не была от рождения ни злой, ни глупой, ни жестокой, а просто принадлежала к достаточно распространенной категории женщин, живущих только личной выгодой и видящих эту выгоду в копировании поведения и образа мыслей мужчины, с которым в данный момент их свела судьба.

Тиун задавал вопросы семье, и семья возмущенно предоставляла доказательства негодяйства Дуба. Тиун задавал вопросы Дубу, и тот хамил в ответ. Хамила и Пташка, стараясь пользоваться фразеологией Дуба. Оба утверждали, что ни к чему не причастны.

— Знаком тебе заброшенный двор, о котором говорит семья убитого? — спросил тиун.

— Мало ли дворов кругом, — презрительно отвечала Пташка. — Всех не упомнишь.

— А где ты была в ту ночь?

— Не помню я. Не обязана я каждую ночь помнить.

— И не встречала ли ты той ночью печенега? Не обязательно того, о ком идет речь. А вообще?

— Ха! — сказала Пташка, кривя верхнюю толстую губу. — Печенегов в Киеве каждую ночь встречают. Житья никакого нет от печенежской дряни. Одного ухайдакали — так сразу кричат и плачут на весь город. Долго ли будем от них страдать? А есть люди, которые только рады.

— Чему рады?

— Тому, что нам от печенегов страдания великие. Вон она стоит, глаза долу, печенежская подстилка.

Вдова зарыдала. Братья вдовы, трое, закричали, что сейчас свернут этой хорле ее хорлову шею. Четверо ратников, охранявших судопроизводство, положили ладони на рукояти свердов. Тиун поднял руку.

— А вы гавкайте громче, — презрительно сказал Дуб братьям. — Шавки приогородные. Гав, гав.

— Да, гавкайте, — подтвердила Пташка. — Гав, гав, гав. — Она обидно засмеялась.

Ничего непонятного во всем этом деле не было. Неприятное было. В обязанности тиуну вменялось по возможности не принимать непопулярных решений. Толпа во дворе и группа наблюдающих в помещении (истцы, ждущие своей очереди) безусловно разнесут по всему городу слух, что человек нашей плоти и крови осужден и продан истцам в холопы за то, что вступился за свой народ и наказал печенегов, разобравшись с одним из представителей подлого этого племени. Как водится, слух обрастет, в нарушение заповеди о лжесвидетельстве, большим количеством выдуманных деталей. Будут говорить, что все тиуны подкуплены печенегами, что печенеги правят городом и скоро будут править всей Русью. В самой по себе болтовне ничего плохого нет. Плохо то, что подданые менее охотно платят дань власти, которая по их мнению не может или не желает защитить их от чужаков. И еще хуже то, что случаи, когда печенеги действительно подкупали и запугивали тиунов имеют место на самом деле и всем известны. А тиуну семью надо кормить.