Отчаявшись встретиться с Далласом сегодня, я постучала в дверь его кабинета перед началом урока. Он явно злился, думая, что его продинамили, и даже не взглянул на меня, когда я вошла.

— Чем могу помочь?

— Вчера меня вызвали в кабинет Матисона. В то самое время, когда я собиралась к тебе. И в его кабинете также сидела миссис Кусинич.

— Вот черт, — буркнул Даллас, наконец посмотрев на меня, — почему ты не оставила мне записку?

— Боялась, что за мной следят. А потом я увидела на парковке того парня, который, по-моему, тусовался в закусочной, когда мы были там.

— Сомневаюсь… Что они сказали?

— Что вызвали меня для статической аттестации.

— По мою душу?

Я кивнула.

Явно расслабившись, Даллас широко улыбнулся.

— И как же ты оценила мое преподавание?

— Это не смешно. Я уверена, они что-то пронюхали.

— Раз они не вызвали нас обоих и не обвинили прямо, то им ничего не известно, — заявил он с излишней уверенностью.

— Откуда ты знаешь, что они не пытались устроить ловушку?

— Ты, моя милая, читаешь слишком много дрянных детективов, — усмехнулся Даллас. — Они могут подозревать, что у меня роман с женой Дэрроу, но не с тобой.

Внезапно я почувствовала себя полной дурочкой, а откровенное замечание о миссис Дэрроу так и вовсе взбесило.

— Почему ты не говорил мне, что пишешь книжку о Гленлейке?

— Ты уже читала практически все стихи из нее. Надеюсь, ты сказала им, что они станут современной классикой? Хочется верить, что ты не оставила меня без рекламы.

— Прекрати, — сердито бросила я, расстроившись, что он воспринял мои слова так легкомысленно. Особенно учитывая, что сама я уже полтора дня сходила с ума от страха.

— Но, Энди, они же беспокоятся именно об этом.

— Откуда ты знаешь?

— Так ведь они и меня вызывали на ковер.

— И ты ничего не говорил мне?

— А что я мог сказать? Что миссис Кусинич и ее не особо грамотная клика пылких приверженцев зазвали меня сюда для создания литературного шедевра и теперь готовы залезть мне в штаны, пытаясь убедиться, что стихи будут соответствовать детскому возрастному цензу, «как и подобает престижу и статусу Гленлейка»?

— И что ты сказал им?

— Что стихи в книге посвящены естественной красоте, превосходному образованию и обкуренным страстным ученицам престижной школы-интерната.

— Нет, ты не мог так сказать.

— Почему же? Разве не таковы извечные темы, волновавшие жизнь преподавателей частных школ? Затраханные учащиеся давно и повсеместно стали притчей во языцех.

Моя злость переросла в страх. Даже голова закружилась.

— Учащиеся? Ты имеешь в виду не только меня? Может, еще и Джорджину?

— Господи, Энди, я же просто шучу, — усмехнулся Даллас, обнимая и прижимая меня к своей груди, хотя дверь в кабинет оставалась открытой.

— Ну и зря. Мне не нравятся подобные шутки.

— Ни о чем не волнуйся. Мне придется лишь изменить название одного стихотворения с «Блум», допустим, на «Цветение» или «Расцвет». В том-то и прелесть искусства. Оно субъективно и открыто широкой интерпретации. Как и любовь.

И он поцеловал меня. При все так же широко открытой двери.

— Хотя если они не прекратят третировать меня и пытаться постоянно вмешиваться в мою работу, я могу, пожалуй, честно назвать этот сборник «Любовь в Гленлейке».