После кучи хлопот оказывается, что мы не знаем, кого следует известить о смерти мефроу Тернапел. И после еще больших хлопот оказывается: никого.

С тех пор как Бог больше не существует и не смотрит вниз на людские жизни, они стали еще более пустыми, чем раньше.

Время от времени на шоссе можно увидеть мертвую птицу. Свежие – тошнотворны: горстка перьев, откуда вьется кверху тоненькая кишочка, словно пружина из заводной машинки, и тут же стоймя торчит крылышко. Но, раскатываемые, останки постепенно становятся всё более плоскими, и наконец на асфальте не остается ничего, кроме неясного силуэта.

Самые неясные следы, по-моему, прекрасней всего. Некоторые я фотографировал; Де Гоойер тут же дает им названия: Platztauben, или Splatpigeons, или Platduiven [расплющенные голуби, нем, англ, нидерл.] – и начинает изобретать наименования для горестных птичьих останков: Unruffled? [Покойный?] – A brief history of time – Something funny happened on the way to bliss[217].

Иногда на стене лестничного марша видишь силуэт давно раздавленного комара. Но самое красивое из всего, что я когда-либо видел, – это окаменевший отпечаток одной из древнейших птиц в музее Тейлера в Хаарлеме. Непостижимо нежное существо, миллионы лет назад приземлившееся на камне, и я вдруг подумал: «Если бы и моя мать так ласково сплела свои крылья».

Другой прекрасный пример попался мне в книге H. L. Kok. De geschiedenis van de laatste eer in Nederland[218]: «Окрашивание на белом песке указывает место, где когда-то был захоронен покойник… Такой цветовой след называют силуэтом, или тенью трупа» (с. 29). На с. 31 прекрасная фотография такой тени: поразительно красивый рисунок углем.

Красивая тень также литопедион, буквально каменное дитя. Это крохотный обызвествленный утробный плод, который иногда находят в брюшине женщины при вскрытии или во время операции: плод, неправильно закрепившийся вне матки в брюшной полости. Плод какое-то время развивается, но в конце концов погибает, не имея никаких шансов найти выход. «Some people have all the luck» [«Некоторым везет»], как сказал бы Беккетт.

Каждый силуэт – след, немое послание, случайный знак, который оставили раздавленные шинами птицы, комар на стене лестничного марша, птица, жившая 150 миллионов лет назад, неолитический крестьянин в песке Дренте и севшее на мель в брюшине дитя.

Каждый труп – на свой лад силуэт.

А вот совсем другой тип силуэта: «Проходящая в провинции Утрехт дорога Амерсфоорт-Хоогланд была вымощена гранитным булыжником, который Мюссерт[219] лично выискивал в шведских и норвежских каменоломнях и который всё еще лежит там под слоем асфальта» (J. L. Bloemhof. Amersfoort ˈ40 –ˈ45, 1990).

Звонит доктор Виллемс, последний домашний врач Брама Хогерзейла. Да, он понимает, это несколько неприятный вопрос, но помню ли я еще о менеере Хогерзейле? Конечно. И не поступил ли он тогда в больницу Хет Феем? Точно. И там умер? Да, именно так.

– У меня до сих пор есть несколько счетов, так как я тогда пару раз посещал его дома. Но всё, что я посылаю на его адрес, приходит обратно. Может, ты знаешь кого-нибудь из его семьи или кого-то еще, к кому могли бы мы обратиться?

– Кого-нибудь, к кому могли бы МЫ обратиться? Мне это нужно? Ты не знаешь Брама Хогерзейла. Он не даст спуску врачам, которые охотятся за ним аж до могилы. Он, вероятно, сидит прямо у своего почтового ящика, этакий астральный скелет, и презрительно сдувает твои счета туда, откуда они пришли. И сколько раз ты уже отправлял их?

– Два раза.

– Поражаюсь то ли твоей смелости, то ли легкомыслию. И чье же имя ты пишешь?

– Просто Б. Хогерзейл.

– Но ведь он умер! Виллемс, побойся Бога, не посылай ему больше никаких счетов. Эти шесть или семь паршивых десяток – мертвые деньги, которые ты можешь использовать как страховку для покрытия расходов на свое погребение.

– Значит, из его семьи ты никого не знаешь?

Вот уже и Де Гоойер мучается с эвтаназией: «Каждый вызывает у меня чувство, что я всё делаю неправильно. Собирающийся умереть думает, что я слишком выжидаю; для ухаживающего персонала – всё делается слишком быстро. Доктор А. считает, что вообще всё неправильно, старшая дочь придерживается мнения, что это, собственно говоря, вообще не нужно. Доктор Б. считает, что диагноз не окончательный, аптекарь полагает, что доза слишком мала. По мне, пусть их всех прохватит singultus vaginalis»!

– Singultus vaginalis?

– Именно, вагинальная икота, – и удалился.

У менеера ван Рита плохие сосуды и поэтому повсюду закупорки: в мозге, в сердце, в почках, в ногах. Стоя около него, опасаешься, что из-за всех этих разрушенных обызвествленных сосудов он с треском рассыплется, превратившись в облако пыли.

Мы говорим о Смерти.

– На что можно рассчитывать после смерти, как вы думаете?

– На завершение в любви, – решительно отвечает он.

– Но что это такое – завершение в любви?

В ответ он указывает мне на оставшуюся часть моей жизни.

У ван Рита приятная черта: в разговоре с ним у тебя никогда не возникает чувства, что пока что ты дурак, который, быть может, когда-нибудь и созреет до прекрасных истин.

– Это учебная планета, друг мой. И ты учишь здесь совсем не то, что я.

Он вырос в Амстердаме, в квартале близ Вондел-парка, и рассказывает, что профессор Бурема, хирург, даже в самый разгар лета всегда был в белых матерчатых перчатках, когда проезжал на велосипеде через Вондел-парк, направляясь в Бинненгастхёйс[220]. «Чтобы защитить свои руки», было понятно каждому. Врач как священнослужитель, тело как храм. Замечательная виньетка для Медицины 1958 года.

В середине дня с Карелом ненадолго зашли на кладбище. Мне кажется, он прекрасно сможет провести время: спокойно пройтись по залитым солнцем дорожкам, не читая при этом надгробные надписи и не высчитывая каждый раз возраст покойников. Но из этого ничего не выходит. Он всё говорит, говорит – о сроках разложения трупов, о цитостатиках и антибиотиках, которыми некоторые из них наполнены до краев, когда их кладут в могилу; о пластиковых мешках, в которые в наше время часто заворачивают тело, чтобы воспрепятствовать проникновению влаги; о шансах находящихся в земле бактерий добраться до таких трупов.