«Господи Иисусе! Не может быть! – вскрикивает Мике. – Он сперва погружает иголки в свои растворы?» Вот те раз. «Откуда ты знаешь?»

К моему изумлению, Кеес рассказывает об этом на полном серьезе и явно в восторге, видя бесспорно понимающее выражение моего лица. – Мне настоятельно требуется пройти курс выражения недовольства.

Впрочем, в том, что он делает, нет ни капли злого умысла, и, разумеется, он нисколько не хуже нас. Но если рассуждаешь подобным образом, то в чём же тогда различие между альтернативной и академической медициной?

Относительно академической медицины можно утверждать, что ее деятельность имеет рациональную базу, даже если на практике это совсем не так. Чтобы хоть что-нибудь спасти на этом зыбучем песке, можно было бы сказать: как академическая, так и альтернативная медицина что-то всё-таки делают. Обе они пускаются в свободное плавание – с той разницей, что академическая медицина, по крайней мере, старается удерживать в поле зрения береговую линию научного подхода.

Альтернативную медицину отличает нечто совсем другое – идея, что в случае катастрофы, например Смерти, всегда можно что-то урегулировать, что-то исправить; отрицание трагического, словно жизнь может быть нарисована Уолтом Диснеем.

Ну а что делает академическая медицина, когда сталкивается с трагическим? Удирает, как правило; но не всегда. Практика эвтаназии в Нидерландах этому доказательство.

Поступил менеер Мак-Коннелл, 61 года. Родом из Англии. Многие годы был здесь корреспондентом нескольких английских газет. Гомосексуал, уже 20 лет в Нидерландах и страдает опухолью поджелудочной железы.

«Еще месяца три протяну». Он смеется, не пренебрежительно, а добродушно. Смеется так, как можно было бы смеяться над самим собой, если после бешеной беготни по перрону поезд в конце концов тронулся бы перед самым вашим носом. На этот счет есть еврейский анекдот, где кто-то из находящихся на перроне говорит напрасно бежавшему Мойше: «Ну что, догнал?» На что Мойше: «Нет, прогнал».

Нечто подобное происходит теперь и с Мак-Коннеллом. Всю свою жизнь он бился ради спокойных дней старости. «Я думал, после шестидесяти… а, чего уж там…» И снова эта ироническая улыбка.

Он поставил крест на спокойных днях старости и в последний момент выкинул замечательный фортель: на прошлой неделе взял в жены роскошную суринамку.

«Теперь ей достанется мой договор аренды. Я так и вижу перед собой физиономию домовладельца». Он живет в шикарной части города. Такого рода брак заключаешь в молодые годы ради получения визы. Но совсем другое дело уметь сохранить беспечность вплоть до владений Смерти.

Мефроу ван Доорн 87 лет, и после инсульта она наполовину в коме. У нее опять сильно поднялось кровяное давление. Следует ли проводить лечение? Допустимо ли спокойно ожидать, пока где-нибудь снова не лопнет сосуд? Семья настаивает не столько на лечении, сколько на мнении, которое ей никак не удается обнаружить в моем неуверенном взгляде. Оказывается, я даже не знал, что у нее такое высокое давление.

К концу дня, в наступающих сумерках, присаживаюсь к ней. Она изредка издает какие-то ворчливые звуки. А не видеть ли в этом нескладно проистекающее переселение души? Крупная мебель, книжный шкаф, электроника, кухонные приборы, постели и прочее – со всем этим давно управились. Теперь только осталась разбросанная то тут, то там всякая мелочь: домашняя туфля, плюшевый мишка, карандаш, календарь дней рождения в туалете. Возможно, в этой пустой квартире ночью где-то в подвале погасят последнюю лампочку?

В отделении на третьем этаже, кажется, стало худо нашему хомячку. Это золотистый хомячок, как мне объяснили; маленькая зверушка, помещается у меня на ладони. Дышит прерывисто. Мне кажется, вдохи и выдохи у него довольно спокойные. Кладу его обратно в его соломенное гнездышко.

Нас посещает доктор Фрейланд. Он на пенсии и может регулярно заглядывать к мужу своей умершей сестры, который уже несколько лет коротает время в Де Лифдеберге.

«Ах, я никогда особенно много с ним не общался, я делаю это ради моей сестры».

Он просит меня поговорить с ним о том о сём и вскоре погружается в прошлое. Перечисляет поликлиники, центры и фонды, которые он основал или помог их основать, в которых он работал или был членом административного совета, часто среди людей и в зданиях, которых уже давно нет на свете. Он получил за это небольшой орден и указывает на розетку в петлице. Сами орденские регалии висят под стеклом у него дома. За внедрение того и сего и за особые заслуги перед городом. Последнюю награду он считает излишне помпезной, чтобы слишком уж ею восторгаться. «Да, им было бы нелегко перечислить все операции, которые я делал».

Меня, впрочем, больше интересует, что он сделал после того, как вышел на пенсию. «Первым делом я основательно всё расчистил. Вынес из дома почти сорок годовых комплектов медицинских журналов и не одну дюжину устаревших учебников». Вслед за этим его жена решила, что ему следует научиться печатать на машинке, потому что это всегда делали за него другие. Ну, теперь он это освоил. Кроме того, он начал играть в гольф, но пока что без особых успехов. Да, и до 72 лет он был членом одной из медицинских дисциплинарных коллегий.

«К тому же я обстоятельно изучаю возмутительную почтовую рекламу, отчеты комиссий, рецензии на книги, сообщения о конгрессах, словом, всё то, что раньше я не глядя выкидывал вон. Впрочем, дело не в том, что я действительно нахожусь в курсе событий. Да и, собственно, какой в этом смысл?» Он чувствует себя как человек, который уже больше не может сесть за руль и себе в утешение часами изучает дорожные карты.

Время от времени он еще поддерживает контакты с некоторыми из коллег, главным образом по случаю похорон или кремации. «Да, всё уже понемногу заканчивается для моего поколения. Празднования после выпускных экзаменов, экзамен на степень доктора, присуждения ученой степени, иногда речь в честь принятия профессорской кафедры, свадьбы – всё в прошлом».

Он хочет вернуться к рассказу о поликлинике в квартале А («Сейчас он называется Излучения, не правда ли? А какую бурю пришлось выдержать с бургомистром и муниципальными советниками, пока не пришли деньги!»). Между тем меня уже в третий раз вызывают по пейджеру.

«Коллега, мне очень жаль, но мне действительно пора идти».

«Нет проблем, нет проблем, спасибо, что уделили мне столько времени. Да, в вагоне прошлого далеко не уедешь». Звучит прямо-таки посмертным признанием.

Если бы я мог рассказать Мак-Коннеллу, что он упустил не свой, а «разве что катившийся за ним вслед пригородный поезд, останавливающийся на всех полустанках! Вечер жизни – не что иное, как поезд-музей, который никуда не едет, обклеенный рекламами о вещах, которых уже давно нет в продаже, и весь в граффити в память умерших».

Но у Мак-Коннелла совсем другое на уме. Не пробыв у нас и двух недель, он твердо решил вернуться домой и там умереть. Наш дом милосердия, по его мнению, отвратителен. Лучше уж околеть дома, он цитирует У. Х. Одена[221]: «I have no gun, but I can spit» [«Оружия нет, но плевок готов»]. И снова одаряет меня своей мягкой улыбкой.