Висящее лицо в щели смазанных петель, я вял, лицо без шеи, парившее без поддержки в расколе приоткрытых дверей, сконцентрировавшись где-то между игрой и оскорблением, лохматая голова папани склонена и незряча у шкалы, две нити антенн искажены бурей, обрывки голосов находятся и теряются вновь; и мама сосредоточена на моем черепе и не видит обрамленное светлыми волосами лицо, воспроизводящее мой лик, копирующее меня – так мы это звали, «копировать», и он знал, как это меня злит, – только для меня одного. И с такой интенсивностью и таким быстрым откликом, что лицо уже не подражало, а передразнивало мое, моментально раздувало до непристойности конфигурацию моих черт.

И как все стало хуже потом, на той кухне из меди, кафеля, сосны, запаха жженого торфа, помех и волн мороси в окно, в студеном передо мной и палящем позади воздухе: пока я все больше волновался из-за копирования, волнение отражалось – я чувствовал – на моем лице, и лицо брата стало повторять и передразнивать это волнение; тогда я чувствовал растущее беспокойство из-за этой идеальной имитации стресса, а он отражал и искажал этот новый стресс, и я все более волновался под тканью, которую мама повязала мне на рот, чтобы я не возражал против утверждения ножницами истинной формы моего лица. Все накапливалось уровнями: образ папани, склонившего голову набок в свечении от парада шкалы, ящик с утварью, выдвинутый за границу равновесия, бестелесное лицо брата, повторяющего и искажающего мои отчаянные попытки одним лишь выражением заставить маму оторваться от стрижки и увидеть его, я, уже не столько чувствовавший движение мышц лица, сколько видевший их на корчащейся белой роже, проступавшей на черном фоне чулана, мои глаза навыкате и щеки, надутые до упора у кляпа, мама, присевшая у стула, чтобы подровнять возле ушей, мое лицо перед нами обоими, все дальше и дальше выходившее из-под моего контроля, когда я видел в лице близнеца то же, что видят вымазанные в сладостях чада под ручку в зеркалах комнаты смеха – мерзкое и безжалостное сходство, искажение, в котором – малостью, в самом центре, – проступает какая-то жестокая истина о нас самих, кто лыбится и пырится на тощие шеи и бугорчатые черепа, выпученные глаза, набухшие до орбит, – когда мимикрия превзошла уровень отражения и наконец-таки стала бурлеском влажной истерики с налепленными на влажный белый лоб отрезанными прядями, удушенные всхлипы заткнуты тряпкой, рокот грома, шипение электричества и бормотанье папани на фоне лепета ножниц для стрижки ягнят, невидимый припадок, в котором я поднимал глаза вновь и вновь навстречу их собственным шокированным белкам, зная наперед, что лицо близнеца покажет то же самое и передразнит, – пока последним прибежищем не стала апатия: целиком испустить дух ради бессмысленного взгляда пустой апатичной маски с кляпом – невидимого и невидящего – в зеркало, без которого я не мог познать или прочувствовать себя. Нет, больше никогда.