Гуревич сидел рядом с каменным лицом.

Когда бережные руки подчинённых выпростали начальство из её бездонной шляпы (кстати, волосы у неё были, но неинтересные, цвета гашёной извести, правильно она делала, что жила под прикрытием); когда нового пациента увели под его музыку подальше от греха, когда Геула оправилась, она, конечно, сразу правильно рассудила: медбрат Сергей просто так гоготать бы не стал. Что тут смешного: нападение на врача! Мы все время от времени подвергаемся такой опасности. Нет, это новенький: он что-то тихо произнёс. Доктор Гуревич, да; считает себя интеллектуалом, у него каждое замечание несёт какой-нибудь этакий смысл, типа вы все болваны, а я умнее всех вас.

И Геула возненавидела Гуревича так, как только один человек может возненавидеть другого, как начальница может возненавидеть подчинённого.

Психиатр – это обычный человек, со своими пристрастиями, душевными травмами и грузом своей памяти, говорил папа, он не поумнел от того, что выучил данный курс медицинского института… Ах, папа, тебе понадобилось умереть, чтобы сын стал перебирать твои вполне банальные умозаключения, то и дело молча с ними соглашаясь.

И все два месяца, пока страдалец Гуревич ещё работал в тамошней клинике, завотделением Геула Кацен изо дня в день искала повод его уволить. Гуревич сопротивлялся этому, как лев: он стал подобострастен, хмыкал в ответ на её идиотские шутки, не оспаривал поставленных ею диагнозов и был весьма близок к тому, чтоб по утрам приносить ей в кабинет свежесваренный кофе, – чего не сделаешь ради благополучия жены и детей!

Но всё оказалось напрасным: такой повод скоро подвернулся.

Что происходило с девочкой Галей в её советско-литовском детстве, какому остракизму подвергалась её душа со стороны сверстников, если даже здесь, на земле своего народа, придя, скажем высоким слогом, к единению с Богом (то есть нащупав, чёрт побери, правильный адрес для душевных петиций и эмоциональной занятости!) Геула Кацен продолжала неутомимо искать единения со своим рабочим коллективом.

Ещё одной установленной ею в отделении традицией был совместный обеденный перерыв. В столовую – та размещалась в одноэтажном корпусе и походила на все виданные Гуревичем общекибуцные пищевые блоки – весь медицинский состав отделения должен был ходить дружной стайкой юных пионеров. Собирались на холме, в деревянной беседке, поджидали опоздавших. Оттуда, чуть ли не взявшись по двое за руки (всё-таки недаром в первый день он вспомнил пионерлагерь в Вырице!), возглавляемые Геулой врачи, медсёстры и медбратья шли в столовую поглощать свои котлеты и утопленную в обильном масле куриную расчлененку, столь ненавидимую Гуревичем.

И вот, на холме, в беседке неловкий Гуревич случайно наступил на подол юбки своей начальницы.

Эти её юбки… Ей-богу, их тоже стоит описать. Да они просто опасны! Вспомним, как погибла Айседора Дункан, задушенная собственным шарфом, попавшим в спицы автомобильного колеса? А сколько подолов и запашных пол попадало между колёсами экипажа, между дверьми трамваев, троллейбусов и вагонов поезда, губя жизни и души юных модниц! Когда, обращаясь к Геуле, Гуревич опускал взгляд и видел стелющийся по земле подол, ему всегда хотелось обеими руками подтянуть на ней юбку, просто подкатать её на поясе; и всякий раз он, конечно, удерживался от столь интимного порыва. Резинка у неё там слабая, что ли, волновался он. Так недолго споткнуться, упасть и, не дай бог, переломать руки-ноги, да и головой удариться будь здоров! Гуревич был беспокойным и заботливым человеком, независимо от того, кто перед ним: друг или не слишком симпатичная ему личность. Тем более – женщина! Женщины для Гуревича были святы. При мысли, что какой-то мерзавец может обидеть Катю, нагрубить ей или, того хуже, наступить на подол её юбки…

Словом, Гуревич наступил на подол юбки этой стервы Геулы. Обернувшись к кому-то из коллег и что-то рассказывая, он наступил – да, чёрт побери! – нечаянно наступил на вечно валявшийся под ногами подол её идиотской, её допотопной деревенской юбки!!!

Он стоял на её юбке и с кем-то трепался…

– Ну что, – бодро воскликнула начальница, – все здесь? Пошли!

Она шагнула, и юбка упала к её ногам.

Гуревич продолжал заливать своё, а когда, ощутив под ногами странные трепыхания почвы, обернулся и увидел начальство в синих панталонах своего каникулярного детства, когда увидел, как багровая Геула Кацен молча дёргает свою юбку, пытаясь вырвать её из-под пяты супостата… в глазах у него потемнело, далёкая Тося из детства воскликнула: «Ой, божечки!»

…и он подпрыгнул, отпрыгнул, поджал почему-то одну ногу, как цапля, и выдохнул:

– Простите, пожалуйста, пожалуйста, простите! Простите!!!

Ну что тут скажешь… Не задалось!

Катя назвала это производственной аварией и дня за три-четыре убедила Гуревича, что всё сложилось как нельзя лучше: Иерусалим – не ближний свет, за три месяца его забыли дети, да и она сама, считай, почти его забыла (ну, перестань лизаться, как идиот!).

– Эта мракобесная дылда под колпаком всё равно нашла бы повод тебя вытурить, – говорила Катя своим особенным лёгким голосом, какой появлялся у неё в периоды гуревического упадка и уныния.

И ему всегда хотелось схватиться за любимый голос и плыть себе, плыть, закрыв глаза и качаясь на его волнах.

– Но послушай… – пытался втолковать жене Гуревич. – Эти панталоны! Я их знаю, как свои пять пальцев! Это кошмар моего детства: качественный прибалтийский трикотаж. Как ей удалось их добыть?! Откуда они здесь взялись?! Это загадка, знаешь ли! Это страшная тайна Иерусалимских гор…

Наконец свершилось: он прошёл по конкурсу в ординатуру, в Центр психического здоровья «Сороки», одной из крупнейших больниц страны.

В честь события они впервые дрогнули и подались захлёстывающей радости: сдали детей на руки недешёвой няньки и вдвоём укатили на выходные на север, в сосновое местечко между Рош-Пиной и Цфатом, в бревенчатый дом «На ручье».

Тот действительно стоял над стремительным и хлёстким горным ручьём, через который перекинут был бревенчатый мостик с перилами, идиллический, как в русской глубинке. Всё вокруг было испятнано солнцем, снопы лучистых фиолетовых игл пронзали насквозь густые напластования листвы; оранжевая, красная и крапчато-жёлтая черепица вилл старинного городка Рош-Пина горела на солнце внизу, на более пологих холмах, а на фоне мерного шума падающей в ручье воды пищала и каркала, свиристела и тренькала, звенела, переливалась сводным птичьим хором… настоящая жизнь. Жизнь настоящая – полная радости, здоровья и сил – вдруг выкатилась к ним во всём блеске июньского дня. А где-то под их ногами остались валяться отрепья мерзкой лягушачьей шкурки: эмиграции.

До ночи они бродили по окрестным горам, загорали, полуголые, на травном косогоре, пообедали на террасе поэтичного сельского ресторанчика под названием «Сумасшедшие виды» (с этакой высоты виды действительно открывались сумасшедшие: до самой ливанской границы!).