Они настолько опьянели от свободы и уединения, от выпитой бутылки красного вина, положенной постояльцам в их доме, и ещё одной бутылки, купленной в винодельне, – что ночью у них случилась безумная нескончаемая любовь, какой и в юности не бывало. Ошалевшая под напором мужа Катя призналась, что любит его до ужаса, а пьяный и вдохновенный Гуревич думал: как, всё же, постоянная рабочая ставка укрепляет… мужское самолюбие!

* * *

Целый год Гуревич работал как черт; он пахал и ишачил, он вламывал и хрячил; в больнице «Сорока» он отбывал свою ординаторскую ставку плюс четыре дежурства, но и за любой приработок хватался. Помимо русской скорой помощи, которая все ещё существовала и пользовалась трогательным доверием у пенсионеров всех национальностей и всех слоёв общества, Гуревич подрабатывал в «ночном медицинском пункте», в бедуинском городе Рахат, что в пригороде Беэр-Шевы.

Нет, всё-таки скороговоркой об этом – нельзя.

«Ночной пункт медицинской помощи» бессонным бедуинам организовал всё тот же неугомонный гений, тот же тромбонист, бывший солист одесского мюзик-холла. А переговоры с заведующим тамошней поликлиникой вёл, как обычно, Слава Рубакин. Схема бизнеса была предельно проста: обычная поликлиника закрывается на ночь, и нормальные штатные врачи разъезжаются по своим нормальным семьям. Но дверь одного из кабинетов, выходящих прямо на улицу, остаётся открытой. (И там внутри, добавляла Катя, сидит идиот Гуревич.)

Нет, задумано было толково: всю ночь в зазывно освещённой коробке сидит врач, готовый прийти на помощь страждущим. Визит стоил пятьдесят шекелей, половина доставалась врачу, половина гребаному тромбонисту.

Это совсем небольшие деньги, пятьдесят шекелей, – если они у бедуина имеются. Если их нет, Гуревич принимал бесплатно (как доктор Чехов, вставляла Катя, с той только разницей, что доктор Чехов лечил крестьян добровольно, а каскадёр Гуревич бедуинов – из страха).

Очень, очень страшно было сидеть посреди ночного бедуинского города Рахат с открытой в ночь дверью кабинета. Хотя и красиво чертовски: в проёме двери такая звёздная жизнь сияла, такие алмазные узоры горели на глубоком чёрном небе! Нет ничего ослепительней, чем звёзды в пустыне.

Однажды этот блеск померк: в двери, занимая весь проем, стоял могучий джинн из сказок «Тысячи и одной ночи». Молча стоял и смотрел на Гуревича – белоглазый, безумный, с автоматом на толстом брюхе. Он был пронизан токами звенящей ломки, он пульсировал и закипал…

– Дай таблетку! – проговорил тихо и хрипло. – Болею…

Вообще-то Гуревича нельзя было отнести к рассудительному типу личности. Его отрочество и юность сложились таким образом, что оба его кулака, как и обе ноги, при первом же побуждении импульсивно вылетали вперёд в любую физиономию. Да и в молодости, будучи уже остепенённым женатым человеком, он лез в драку за что угодно: за грубость, за «чего ты зенки выкатил на мою жену?!»… ну и за многие другие вымпелы гордости и мужского достоинства.

Но потом родились дети… И Катя вдруг стала нужна не потому что и не за что-то, а… просто, как жизнь. Потом случился катаклизм, катастрофа, падение в долгую-долгую пропасть эмиграции… и Гуревич стал наконец взрослым человеком. А в последнее время в подобных острых случаях, словно бы в подмогу ему, некий ангел-хранитель вставлял перед мысленным взором Гуревича такой типа слайд – очень яркий, пронизанный солнцем: весёлая, красивая и вечно желанная Катя, а по бокам в неё вжались Мишка-крепыш и стебелёк мой тоненький Дымчик. И Гуревич, драчливый от природы и детства, разом слабел, сдувался и рассеивался.

Два-три неподвижных мгновения он сидел, глядя на белоглазого с автоматом. Потом сказал:

– Бери… Всё бери, что найдёшь.

И смотрел, как, переступив порог, джин из протухшей сказки рванул дверь шкафчика и, соорудив из куфии котомку, сгрёб в неё с полок абсолютно все лекарства, включая упаковки ваты…

Когда он ушёл, Гуревич разломал один из стульев, выложил ножку на стол перед собой, и с тех пор эта стулья нога, усовершенствованная целым веером гвоздей и похожая на палицу средневекового русского воина, так и лежала на столе, на всякий случай. А случаи бывали именно всякие…

Про Восток он знал теперь абсолютно все. К музыке Сергея Никитина и забавным текстам любимого мюзикла его советского детства этот Восток не имел ни малейшего отношения. Музыка здесь вообще была другая. Начать с того, что благоуханный воздух ночи был прошит стрельбой из автоматов. Не редкими восторженными очередями, а интенсивным огнём наступавшего цепью батальона.

В первую такую ночь Гуревич позвонил в полицию. «Здесь кого-то расстреливают! – крикнул в трубку. – Думаю, война хамул[5]. Поторопитесь!». И минут через двадцать к его «пункту» подъехал джип пограничных войск, из которого вышел и увалистой походкой направился к двери лейтенант. «Ну, брось, – сказал он, зевая. – Чего ты психуешь! Это они свадьбы играют. Осень же…». Сам по-свойски сварил себе кофе, съел все коржики, которые Катя напекла Гуревичу на перекус, рассказал дюжину анекдотов, сел в свой джип и уехал под яростный пердеж автоматных очередей.

Ну да… свадьбы же… осень же…

* * *

И всё же Гуревич зарабатывал наконец как нормальный человек в нормальном обществе. Он занял уважаемую нишу; он врачевал сумеречные души, он победил хаос и бессловесное унижение эмиграции.

Под бесстрашным водительством Кати они решились взять в банке ипотеку на тридцать лет – я вас умоляю, фыркала Катя, кто заглядывает в кошмарную пропасть десятилетий! – и в хорошем районе купили симпатичный четырехспальный коттедж с двориком. Да-да, с теми самыми лимонными деревцами, приносившими, кстати, немалый – да что там «немалый»: грандиозный надоедливый урожай! («Гуревич, – говорили обычно друзья перед каждой вечеринкой, – мы придём с условием, что ты не будешь каждому пихать авоськи со своими кислючими лимонами».)

Правда, самую большую комнату и часть дворика Катя оттяпала под свои ясли, а сыновья, уже раззявившие хлебала на каждый-свою-светёлку, по-прежнему спали на двухэтажной кровати лагерного типа.

Но тут уж ничего не попишешь: Катина манная кашка приносила серьёзный кусок в бюджет семьи. Её ясли уже заработали отменную репутацию, и мамаши-папаши записывали своих чад за год и порой возили с другого конца города. Больше семи детей Катя в группе не держала, но зато и плату за питомцев взимала весьма ощутимую. А что ж вы хотели, вы ж сами прикиньте: кормим сытными завтраками и обедами, фрукты свежайшие, овощи прямо из кибуца. А развитие талантов! Загибайте пальцы: дважды в неделю у нас – ритмика, Рахиль Семенна, бывший завуч душанбинской спецмузшколы, бацает так, что наверху в спальне вернувшийся с ночного дежурства Гуревич только зубами скрипит. Дважды в неделю, как штык, приходит англичанка со своими английскими кубиками-магнитиками и прочей экспериментальной учебной хренью. А разработка чувства прекрасного: художник Рувим Захарыч, член, между прочим, Куйбышевского союза художников, живописец и график, и ещё бог знает кто. Он детям все сердце, все знания свои отдаёт!