Стрекотали кузнечики. Воздух, настоенный хвоей и запахом цветущего табака, был неповторимо чист и свеж.

Нюркина душа пела гимн победе, когда, перед тем как похвастаться о ней Гришке, она захотела на минутку заглянуть в многоместный домик с деревянной трубой. На ходу напевала все известного «чубчика-кучерявого». Зайдя за щит уборной, она прервала пение на словах: «развевайся весел, как и я…» Заметив мелькнувшую тень, она почти осознала, что ей еще может угрожать опасность, но было уже поздно — на ее голову опустился горшок. Задыхаясь, не видя ничего, сдернув тяжелый и гадкий головной убор, она стукнула им одну из «шестерок» Люськи, но в следующее мгновение была сбита с ног и упала лицом вниз. Забрызганная нечистотами Люська сидела на ней верхом, с дикой радостью намотав волосы соперницы на руку, приговаривала:

— Вот тебе Гришка, вот… тебе… Гришка… — и после каждого слова тыкала ее лицом в нечистую землю.

Нюрка сразу обессилела от сознания собственного позора — она могла только плакать…

Гришка ждал с деревянным безразличием. В темноте Люська не разглядела гримасу разочарования, мелькнувшую на Гришкином лице, когда он узнал ее. Она подошла вымытая, в чужом халате, надетом на голое тело. Гришкино лицо было непроницаемым: привычка не переть против чужой силы, подлости, коварства, против того, чем победила Люська, так вкоренилась в нем, что раздавила тлевшую искру чувства к веселой Нюрке. И Гришка размяк, глянул на Люську, даже улыбнулся, запустил руку под подол халата, похлопал по голой ягодице и сказал:

— Здорово ты права качаешь, сразу видно, что жена!

Через неделю Гришка отдохнул. А ему было от чего отдыхать — он порядком отбил руки и обломал один «дрын» о спины работяг, в том числе и воров, которых он таким образом выгонял на работу. Не все же время быть с бабами, и Гришка «пошел в народ» — в общий барак, в котором его пыталась кормить Люська.

Обнищавшие за время болезни выздоравливающие работяги были рады толстому кисету с махрой и газете, которые Гришка щедро выложил на большой стол посередине бараке. Притихшие разговоры возобновились, но, по понятиям Гришки, они были мелки и не давали возможности отвести душу. Гришка молчал, наблюдал и слушал. Он узнал кое-кого по знакомым спинам, которые он гладил «дрыном», и увидел, что многие из этих спин закурили махру — значит, понимают, что такое комендант. И Гришка решил, что подошло, лед тает и можно высказать свое наболевшее. Бесцеремонно и глубокомысленно Гришка изрек:

— Эх, знали бы вы, какие люди пропадают!

Пауза оказалась слишком длинной, и кто-то, желая развить Гришкино человеколюбие, услужливо поддержал его:

— Да, Гриша, действительно, есть люди. Вот в четвертом бараке совсем доходит профессор Никаноров, его вся Россия знает. Там еще…

— Э-э-э! Ну, ничего-то ты не понимаешь! — возмущенно и искренне перебил Гришка. — Что мне твои прохфес-сора? Это же пустые пузыри, не люди, а я о людях говорю! Вот — Серега Артемов-Свист, это ж мировой щипач. А загибается от чахотки — вот о ком жалеть надо! А Бузила! Санька-Мокрушник! Гришка Осипов! Ахмет-Плывун!.. Да все твои прохвессора их правилки[24] не стоят! Ну, ничего-то вы не понимаете, а еще «мужики»!

И, отсыпав часть махры и оставив огрызки газеты, Гришка с огорчением удалился.

И все же оказалось, что Гришкины эмоции были более людскими, чем у тех, о ком он сокрушался. Выполняя волю лагерного начальства, Гришка нарушил воровские законы — «ссучился», перестал быть «вором в законе», каким он числился. Первый узнавший об этом «вор в законе» обязан убить «суку», и если бы он этого не сделал, то второго убил бы третий…

Через полгода Гришку нашли в одной из каморок при бараке ОЛП-5 прибитым к полу десятком железнодорожных костылей. Поговаривали, что организатором был Санька-мокрушник.

Джиованни — Ваня

Станция Парчум небольшая, нахохлившаяся, хмурая стоит на сотом километре Байкало-Амурской магистрали, если считать от Тайшета. Группки домиков разбросаны на солнцепеке небольших холмов в окружении огородов, тайги и зарослей малины. После станции дорога поворачивает направо, петляет среди пней просеки и теряется в гуще тайги…

Перед поворотом, слева на пригорке, зона временно изолированных советских и прочих граждан. Глухой забор, подойти к которому изнутри помешает сначала «шатровая зона» из колючей проволоки, натянутая между анкерами в земле и верхом столбов, такая же колючая изгородь перед забором. За столбами распаханная полоса, на которой остаются даже птичьи следы и сам забор с вышками на углах и на поворотах, где торчат «допки» — часовые, прожектора и пулеметы… Снаружи, за забором, опять распаханная полоса и опять «шатровая зона», за которой тянется тропочка, вытоптанная ногами сменяющихся нарядов «попок» и проверяющих.

Лагерь инвалидный, и можно было бы не соблюдать охранных строгостей, да куда там — не положено. И Берии уже нет, и лагерников не гоняют с руками за спину или взявшись под руки, и не кладут в грязь всем строем, но куда денешь инерцию? И по инерции же на вышках звучат подбодряющие слова передачи постов:

— «Пост по охране изменников Родины, шпионов, террористов, диверсантов сдал». И в ответ:

— «Пост по охране изменников Родины, шпионов, террористов, диверсантов — принял…

И, между прочим, этих самых изменников Родины и прочих шпионов уже изредка выпускают за зону — расконсервируют. Носят они в зону малину и все прочее, что в лавках есть. Есть у шпионов даже деньги — уже больше года за работу им платят наличными, гроши, конечно, но кое-что и прикупить можно к пайку, папиросы, махорку. Если инвалид работает — то можно отказаться от лагерного стола, сняться с довольствия и питаться в платной столовой, оплачивая только вещдовольствие и постельные принадлежности. Одним словом «житуха» стала куда лучше, и не жратва теперь смысл и цель этой житухи, а свобода: «Ну, когда, черт возьми, выпустите? Если уж обделались со своим репрессивным аппаратом, то отворяйте ворота! Ух, телега скрипучая, если такая тянучка и дальше будет продолжаться, то и до конца сроков дотянется!»

Начальство уже боится отбирать у «зыков» где-то купленные часы или реквизировать приглянувшуюся одежонку как неположенную. Боятся потому, что в новых веяниях никто пока разобраться не может и, кто знает, может, завтра один из изменников Родины будет назначен начальником и сразу же посадит начальника теперешнего просто по причине знания какого-нибудь нового указа, приказа или предписания, по которому, может, и расстрел полагается старому начальнику как бывшему бериевцу…

Ходил тут в дневальных незаметный мужичишко — изменник Родины, и вдруг приехала комиссия, надела