на изменника форму офицера-пограничника с полным «иконостасом», оказывается, честно заработанным на Халкин-Голе и в Финляндии, подхватила под белы ручки, усадила в мягкий вагон воезда и вдогонку кланялась — изменник-то еще в начале войны Брест защищал целых два месяца в тылу фашистов. Хоть и докладывал он в свое время об этом следователю и всем прочим, да все впустую. И вот, надо же, через десяток лет проверили — и вышло, что изменника не сажать было надо, а давать звезду Героя… И случился с начальником лагеря конфуз — только накануне он героя облаял и посадил в изолятор для порядка за то, что метла не там стояла… А герой-то, оказывается, еще человеком был, ведь мог «подвести под монастырь» этого начальника, если бы пожаловался, а он ничего не сказал — просто никому из лагерного начальства руку не подал на прощание. Правда, сукин сын, в форме, с иконостасом, не только обнимался, но и целовался с другими изменниками Родины, шпионами и диверсантами — хоть бы форму с зелеными погонами не позорил!

Вот и попробуй тут не дожить до инфаркта! Разговоры еще среди верховодства самого Ангарлагеря идут, будто бунтовщиков из норильских лагерей скоро пришлют — особо опасных, которых не зазря на север посылали, а для тихой и болезненной кончины от цынги и недоедания. А они на тебе, хоть и меньше половины, да выжили…

В общем, лагерному начальству завтрашний день ничего не сулил хорошего, и, на всякий случай, чтобы не вызвать новый бунт, когда приедут «особо опасные», кормежка была улучшена. Нашлась и одежонка получше, появились простыни, усиленно заработали «клоповарки» и «прожарки» — закрытые, примитивно сваренные баки типа больших самоваров, из которых образующийся пар подавался в бараки по шлангам, обваривал и выдувал клопов из щелей и нар. «Клоповарки» иногда взрывались, поэтому нары стали разбирать, выносить на улицы, растрясая по дороге клопов, и опускать в горячую воду. А в бараках клопов пугали керосином, паяльными лампами и кипятком. После операции «Клоп» их становилось меньше, но жрали они зыков в три раза ожесточеннее, наказывая кормильцев за причиненное беспокойство.

Контингент лагпункта почтовый ящик — 120/1-105, в основном состоявший из неработающих инвалидов, собранных со всей трассы Тайшет — Лена, в общем не знал о причинах суматохи, но был не против китайской свинины, отечественной солонины, простыней и одежонки получше — в кои веки и инвалиды сподобились чуткого отношения. Однако шила в мешке не утаишь: поползли слухи, потом кто-то из начальства проболтался об «особо опасных» гостях, и все кончилось приказом освобождать бараки, которые получше. Инвалиды сначала были огорчены тем, что не ради них идут улучшения, даже негодовали, потом, как всегда в лагере, смирились, прикинули и пришли к обычному выводу — если сегодня уж хорошо, то завтра будет лучше. А кое-кто даже хлопал в ладоши от радости — бесперспективные инвалиды получали щит из «особо опасных» и, судя по приготовлениям, особо обихаживаемых изменников Родины и шпионов. Обихаживаемых — значит, лучше снабжаемых, а кому не ясно, что у хлеба не без крох!

И вот норильчане приехали… Люди как люди, вещички не очень драные, пожилых мало — попробуй-ка выживи там, где «двенадцать месяцев зима, остальное лето»?

Нельзя сказать, что прибывшие вели себя заносчиво или вызывающе — они были просто лучше организованы и требовательны к самим себе. Быстро сформировали бригады, с охотой пошли работать. Тех, кто постарше, определили на места потеплее: заставили убрать вороватого и бестолкового завстоловой из бытовиков и поставили своего — толкового Ивана Алексеевича Спасского.

Вскоре наступила православная Пасха, и, к удивлению аборигенов, по этому случаю столы были составлены в длинные ряды и покрыты простынями. Состоялся общий праздничный обед — еда из обычных продуктов была приготовлена вкусно и сытно, порции вполне достаточные. Удивление достигло апогея, когда после праздника качество и количество еды в столовой сохранилось и нечего было гадать, как такое могло получиться — просто были закрыты лазейки для воровства…

Организатором и душой всех этих перемен внутрила-герных порядков не без основания считали Спасского.

Он был невысокого роста, с темными, но начинающими седеть волосами, с несколько грубоватыми, русскими чертами лица, смягченными довольно пышными усами. По внешнему виду он выглядел чуть старше пятидесяти лет. Так и было на самом деле — он еще юношей покинул Россию во время гражданской войны и хлебнул сполна горькую чашу скитаний и неприкаянности рядового эмигранта.

…Насколько я помню его рассказы, после Турции и Африки Иван Алексеевич окончательно обосновался в Италии. Ему повезло с работой, он выучил язык, оперился, по любви женился на итальянке и получил права гражданства. Все было бы хорошо — жена и дети наполняли его жизнь радостью, но на Италию свалился Бенито Муссолини с чернорубашечниками, и началась поголовная мобилизация. Спасский — теперь уже Джиовани Паски — не избежал общей участи, прошел военную муштру и получил офицерский чин. Когда для похода в Россию в помощь бесноватому фюреру его «брат» — дуче сформировал «голубую дивизию», Джиовани Паски оказался в ее составе, — знание русского языка повернуло его жизнь в новое русло, и ни слезы, ни мольбы, ни пожилой возраст не помогли.

Остатки растрепанной «голубой дивизии» были подобраны частями Советской Армии и направлены в места не столь отдаленные на работы по восстановлению народного хозяйства. В их числе оказался Джиовани Паски.

Военнопленные, как известно, хоть и не были добровольными энтузиастами восстановления советского народного хозяйства, но работы выполняли и, в конце концов, трудом искупили свою оккупантскую вину. Начиная с осени 1946 года, их малыми партиями начали отправлять по домам. Дошла очередь и до «голубой дивизии»…

Весть о готовящейся отправке домой, в Италию, к семьям, была принята до озноба, и все заторопились.

— Слушай, Джиованни, — обратился к Паски старший группы офицеров, — ты ведь знаешь русский язык, так помоги побыстрее уехать. Сходи к этой самой комиссии, если надо пиши бумаги, переводи, словом, посодействуй нашей скорой отправке.

— Си, синьор! — и Паски полетел помогать. В конце концов он сам разве не хочет поскорее увидеть жену и детей, по которым так соскучился? До этих пор Паски ни с кем из советских офицеров по-русски не разговаривал — не было нужды и, кроме того, он сам не понимал почему, но какой-то инстинкт подсказывал ему не рекламировать, что он знает русский. Пока же он шел к домику, где располагалось советское начальство, забыл об этой мысли, — слишком велико было желание поскорее отправиться домой…

— Скажите, — обратился Паски к дневальному, — кто здесь занимается