с заусенцами длиной в полную пясть, да шириной острога в три ладоши. Вона како орудия на его надобно, да и то верёвку рвёт и древко сламыват. И не диво: такой, быват, попадёт зверь, не приведи Господь.

Но хоть и мудра была охота на диковинную рыбу, всё ж баловались свеженинкой исправно, жарили и впрок подсаливали. И на Аввакумов дощаник на ушицу с жарёхой то ленка, то таймешенка подбрасывали исправно.

Сколько-то дней тешила благостью погодушка, да внезапно взвыл меж теснин ветер «низовик», попёр на себя воду шубой встречь течению, «против шерсти», как по-местному определяли казаки, и вмиг всколебались крутые хляби. Дощаники задёргало, посрывало с мест и поволокло вверх по Ангаре, изодрав и обрушив паруса, выбрасывая суда на берег или садя их на мели. Тяжелые валы накатили на дощаник Аввакума, залили трюм и все, что в нём было, да еще, слепя молниями и оглушая громом, весь день плотной стеной ливмя лил ливень: пропали берега в водяной пыли, в рёве волн и в диком посвисте ветра не было слышно криков о помощи, ржания смытых с палуб коней.

Марковна в промокшей одежонке, простоволосая – космы выстелив по ветру – металась из трюма на палубу, спасая ребятишек, как в лихое половодье мечется по островку заполошная зверушка, выволакивая из нор на волю беззащитных детёнышей. Аввакум принимал их одного за другим, приматывал верёвкой к обломку мачты и поперечному бревну-бети, чтоб не столкнули их за борт крутые, в белом кружеве, горбины волн. И казаки Аввакумовы старались: какое добришко вымывало из трюма, подхватывали, что успевали, спасали. И протопоп мотался по палубе, помогал, громко взывая к небу:

– Го-о-споди-и, спаси! Господи, помози нам!

Растрёпанный, в изодранной, промокшей лопатинке, с белыми от страха за ребятишек глазами, босой и волосатый, как водяное чудище, он криком и видом своим страшил казаков. И что уж там подсобило, но прибило дощаник к берегу, а волны всё поддавали и поддавали, гулкими подшлепами вышвыривая его на прибрежные камни. Начала утихать погодушка, и стали видны другие суда, уткнувшиеся кто носом в галечник, кто бортом к обрыву. Кое у каких дощаников уже разложили кострища, сушили промокшее, собирали, бродя вдоль берега, мачты с обрывками парусов, бочки, мешки и прочий запас. Сошлись притихшие люди в круг, определили, подсчитали урон, взялись за топоры – готовить новые мачты. И Аввакумовы казаки поднялись вверх по расщелине, срубили годную лесинку, ошкурили и сбросили с кручи к Ангаре.

После непогоды, как и бывает, засияло весёлое солнышко, Ангару окинула тишь, она вольно катилась вниз голубой, без морщинок, гладью, вроде бы и не ревела только что вся черная и взъерошенная, не рвала себя в лоскутья на каменных пореберьях.

– Этак тут часто быват, – просушивая одёжку, талдычили и трясли мокрыми бородами бывалые казаки. – Норов у ней о-ё-ё, не сгадашь, какой: вот смирёхонькая текёт, лаской ластится, а вот и свету не взвидишь.

– Своей воли река, порыскучая, без узды: лошадок-то сколь притопила. Пошаманить ба надо было, – тихо укорил казачков седой, с ясной серьгой в ухе сотник и покосился на Аввакума, отжимавшего детскую одежонку. – Тутока в теснинах каменных тунгусских божков жилища, уважать надоть, как раз поджидат порог Шаманской, бяда какой…

– Да он-то чо! Хоть и долгий, да не страшон, – загалдели всё еще возбуждённые штормовым кошмаром казаки. – Воевода наш не единожды его проскакивал.

– А Падун?

Замахали руками казаки, крестясь, как отмахиваясь от чего-то не к добру помянутого.

– Господи, помилуй! Сказывали, людишек Падун тот тьму сглотнул, да как ещё нас пропустит.

– Жручий… Оголодал небось.

– Да язви его! Вот уж двоих за борт смыло, только головёнки в волнах показало, и всё, удёрнуло вниз, будто в пасть дивью.

– Поди насытилси-и! Набедокурил, идол, и пропустит.

– Винцом бы побрызгать в водицу, как тунгусы творят, – сотник вновь покосился на Аввакума, но тот вроде бы не слышал, отжимал лопатинки, набрасывал на валуны, над которыми дымился туманец от жарко пекущего солнышка.

– Винцом побрызгать? – хохотнули разом повеселевшие казаки. – Оно бы способнее попрудить в неё, дикошарую!

– А чё, давай! – Молоденький казачок полез рукой под ошкур штанов.

Сотник замахнулся на него мослатым кулаком.

– Цуба! – взревел он. – Вот мякну тебя по колобку, так борода отпадёт и не вырастет! Ты откель такой прыткай?

– Рязанский.

– Так почё такой дурень?

– А у нас там вода такая.

Сотник что-то посоображал, хмуро оглядывая молодого, вспомнил и изрёк:

– А еще у вас в Рязани грибы с глазами!

Казачок весело подхватил:

– Их ядять, а они глядять! – И загыгыкал, зарделся молодо, его гоготом гусиным поддержали казаки, даже седой сотник хохотнул, но тут же дёрнул себя за серьгу в ухе, привел в положенную по чину степень.

– И всё ж не дурите, – посоветовал, – нам по ней еще плыть да плыть… С глазами!

Остаток дня просушивали всё, что намокло, штопали паруса. Пашков ходил по берегу, опираясь на отполированный воеводский костыль, хмурился, всё видя и примечая, не кричал, как обычно, видно, копил гнев. Остановился возле Аввакумова дощаника, оглядел вороха спасённых из трюма сундуков, коробьев, шуб. Помял пальцами, пощупал богатую аксамитную однорядку Марковны, видать, приглянулась, буркнул:

– Загрузил дощеник великим барахлом, как и не утопнуть ему. – Пошевелил костылём однорядку. – В бархате попадью водишь! Боярыней. Прибогатился, нечего молвить, а ещё бают – поп беднее крысы церковной.

Марковна и ребятишки сидели на камнях тихохонько, боялись седобородого, в расшитом бурмицким жемчугом кафтане, всегда хмурого воеводу. Уж насмотрелись, как он, походя, молчком огревал по спине нерасторопного служилого, а то поддавал ему в живот своим костылём и смотрел, сузив глаза, как корчится у его ног от боли неприглянувшийся отрядник.

Аввакум, прилаживая к парусу растяжки, выпрямился во весь рост, потянулся, хрустнул плечами, смотрел сверху на раскоряченного воеводу, кивал растрёпанной бородой.

– Знатная однорядка, – согласился. – Да и какой быть? Ею жёнку мою сама царица-матушка одарила… Уж не обессудь за подарок государыню.

Пашков пожевал губами и в сердцах отшвырнул сапогом в реку головёшку, выпавшую из кострища. Она плюхнулась в воду, зашипела и поплыла вниз по течению, вытягивая за собой синие нити дыма.

– Э-эй, причаливай! – вдруг заорал он, грозя костылём плывущей мимо приткнувшихся там и сям у берега дощеников небольшой лодке. Люди на ней – трое мужиков и две пожилые бабы, подплыли к нему, уперлись в дно шестами.

– И кто такие? – едким глазом прищурился на них воевода, – куда путь ладите?

Мужик-кормчий в броднях до паха степенно снял колпак, поклонился.

– Из Братского острожку, боярин. Везём в Енисейск вдовиц постричеся в монахини.

– Вылазь, бабы! –