Сидя в палатке, сколоченной на палубе своего дощеника, ещё не отошедший от спора с Аввакумом, Пашков писал ему гневные слова, от нетерпения брызгая чернилами и пачкая бумагу:

«…уж очинно противный ты и шибкой спорщик, сукин сын и лаятель добрых людей. Потому и не восхотели иметь тя в Москве государи и прочих чинов люди, так ты у меня всякому слову в послушании будь. А повелеваю тебе не плыть с казаками, это из-за тебя, еретик, дощаник худо ищёт, грузнет под твоими грехами в воду, а пойди-ка ты по горам, небось гордыня и доведёт тя живым, зверьём не поврежденным, до острога Брацкого».

Судно Аввакума стояло у берега верстах в двух ниже воеводского, и десятник Диней, знакомец протопопа, с бумагой скоро добежал до него. Аввакум прочёл гневное послание, сел и опустил руки. Сказал десятнику:

– Ох, горе стало! Воевода смерти моей ищет, – показал на утёсы, отвесно сошедшие в реку. Как пройти беду этакую? Горы высокие, дебри непроходимые, скалы, яко стены каменны стоят.

Десятник, человек бывалый, сочувствуя, подмигнул:

– А ты, батюшка, и не ходи по имя. Как пройдут вверх дощаники, так и ступай по берегу. Ну, станется где-нито и по пояс в воде скалу обойдёшь, а то и вплавь. Добро ещё, что детишек с Марковной в дебри не выбил. Тогда бы всем погибель, а одному ничо-о, Господь проведёт. Мы тут всяко хаживали.

– Ты погодь-ка уходить, – попросил Аввакум, – я ему тут на обратной стороне кое-что от себя прицарапаю.

И приписал: «Ежели Господь кого наказать хощет, то ум отбират. Каво ты деешь, человече? Убойся Бога, сидящего на херувимех и наблюдающего в бездны, его же трепещут небесные силы и вся тварь земная со человеки, токмо ты един, яко дьявол есть, презираешь и неудобства к Нему показуешь…» Многонько такого-то слил из оскорблённой души.

Диней отвёз ответ Пашкову, тот прочел и впал в ярость. Перво-наперво огрел гонца палкой при служилых и приказал ему же с пятьюдесятью казаками приволочь дощеник строптивца к своему судну. Побежали выполнять наказ казаки, а протопоп, чуя сердцем грозу над собою, приладил на костёр котёл с водицей, сидел без дум, не было их, просто ждал, пока закипит вода, потом всыпал в котёл ржи со пшеничкой, посолил, помешивая ложкой. Бурлила, набухая, кашка, а вот уж и бегут, как и чаял, к его дощанику запыхавшиеся служивые. Стоя встретил их Аввакум. Раскрасневшийся Диней повёл ноздрями, уловил духмяный парок.

– Никак кашу варганишь, батюшка? – с сожалением, то ли с неудовольствием, спросил десятник. – Там тебя другая ждёт, мнится мне, березовая.

– Этой поедим с маслицем конопляным, – мрачно ответил протопоп, – и той, пустой, отведаем, коли Бог попустит. Садись, робя, вот и ложки вам. Уж не обессудьте, милые, чем рад, это не по усопшему кутья. Ешьте.

Уселись казаки вкруг котла, захватали ложками обжигающее варево. Нагрёб в мису каши Аввакум и подал Марковне, наказав не выявливаться наружу, чего бы ни услышала. Горестно покивала, всё понимая, протопопица, спряталась в трюме, кропя кашу слезами.

– Не плачь, мати, – попросил старшенький, Ивашка.

– Не стану, милой, а то пересолю, – сглатывая слёзы, горько пошутила Марковна. – А вы давайте-ка таскайте её, да по полной лжице, небось батька сам готовил. Скусна-а.

Наскоро, кое-как похватали кашки казаки, впряглись в ярмо бечевы. И Аввакум взял на плечо лямку.

– Дай себе спокою, отче, – просили унылые казаки. – Садись в дощаник, сами справимся, не ко святому на Сретенье тянешься. Наш зверь даурский уж двоих там насмерть засёк.

– Вот и я попру мой дощеник, как Исус крест свой на Голгофу волок.

– Ну, тады на всё воля Его, – перекрестились и натужили бечеву казаки.

Увидел Пашков, что подводят судёнышко, замахал рукой, чтоб остановились поодаль, видно, устыдился, что увидит и услышит семья Аввакума, каво станет вытворять он над их батькой. И своим домашним велел не высовываться из тесовой палатки, а сам послал навстречу четверых своих палачей. С грустью глядя на Аввакума, крутоплечие кнутобойцы взяли его под руки и повели по истолченному песку к воеводе, который, дрожа от злобы, опершись на шпагу поджидал его, приузив, как обычно, и без того мелкие глаза. Подвели, поставили пред грозные очи. Увидел Аввакум за спиной воеводы и ладно сбитую из бревна на четырёх ногах-копыльях кобылу и верёвки по краям для увязки рук-ног и висевшие тут же пыточные кнуты с железными на концах коготками.

– Кто ты… Поп или распоп? – голосом от ярости рваным спросил Пашков и смахнул перчаткой некстати выдавившуюся из-под века злую слезину.

Ничего доброго не ждал Аввакум, потому и ответил дерзостно, приуготовясь нутром к самому худшему:

– Аз есмь Аввакум, протопоп! Говори, что тебе дело до меня?

Диким зверем рыкнул воевода, подпрыгнул к Аввакуму и ударил наотмашь кулаком по щеке, тут же по другой и ещё раз в голову. Не устоял на ногах протопоп, обмяк в руках палачей и упал лицом на песок. Пашков выхватил из-за пояса чекан – железный молоток-топорик и трижды плашмя ударил им меж крыльцев лежащего ничком протопопа. Обеспамятевшего Аввакума взвалили на деревянную кобылу, оголили до пояса, привязали верёвками к бревну, и двое палачей – один с одной, второй с другой стороны кобылы начали сечь его с оттяжкой, гыкая при всяком ударе и косясь на воеводу. А как начали сечь, то и пришел в себя Аввакум от нестерпимой боли. Прохрипел:

– Господи-и, Исусе Христе, сыне Божий, помогай мне!

При всяком ударе хрипел ко Господу одно и то же.

Напружась и тоже вздрагивая при каждом высвисте острого кнута, будто сам лежал на кровавом правёже, Пашков вскричал, чуть не плача:

– Хнычь, вор, о пощаде!

Не просил пощады Аввакум, а только ко всякому удару молитвословил, но уплывало сознание, коснел язык и зашлось кровью сердце.

– Полно… тебе бить того, – угасшим голосом унял Пашкова.

– Хватит ему! – подёргивая губами прошептал воевода.

– Дак, поди, хватило, – нахмурился палач. – Семьдесят два кнута вынес, не всякий смог бы. Здоров дяденька.

Отвязали протопопа от бревна, спихнули на песок. Вздулась, кровоточила изорванная спина, и побурел, намок под кобылой песок. Аввакум не шевелился, не стонал. Притихли берега, тихо было и на дощаниках. Из палатки пашковской выглянула вся в слезах жена воеводы, Фёкла Симеоновна. Цыкнул на неё Пашков, и она в страхе унырнула в палатку и более не казалась из неё, один сын воеводы, Еремей, сжав зубы, стоял на палубе и молча плакал. Зашевелился Аввакум, проговорил не своим, дальним, будто тоже