коровы»: о, простите, эстет. Ты не ассоциировал – во всяком случае, никому не говорил об этом… Что ты думал на самом деле, мы уже никогда не узнаем, как не узнаем и того, что ты на самом деле чувствовал, когда повторял: «Жизнь подходит к концу и ее надо завершить достойно» – ты, перенесший инфаркт, жесточайшее нападение (с ножевыми ранениями), сложную реабилитацию, а в финале – химиотерапию и операцию по пересадке костного мозга…

В документальной ленте кто-то рассказывает об обожавшей тебя даме, которая готова была заказать твою восковую скульптуру, Урмас Отт, и посадить напротив – чтобы смотреть, смотреть, смотреть на нее, не отрываясь… Что сделал ты с нею, чем околдовал? Насколько оказался холоден? Помнит ли она тебя здесь и сейчас?.. Ты любил море. Ты любил Таллинн – как надежду на то, что мечты сбудутся. Но увы: «Потом мечты разбиваются, – говоришь ты, – это жизнь! В Таллинне такая энергетика, которую я встречал разве что в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Представьте себе людей, приезжающих туда в поисках счастья! Таллинн – такой же!». А ты, наверное, такой же, как Таллинн и аэропорт Лос-Анджелеса, Урмас Отт, не желающий выходить из роли, даже если уже не можешь сиять… Лишь перед уходом с этого плана, по словам медсестры, ты сожалел о том, что когда-то не сумел сделать выбор, не сумел отстоять свое самое сильное чувство – ну а потом стало поздно. Ты не любил никого больше так, как тогда. Ты убил бы меня взглядом, заверши я свое послание на сей ноте, не так ли? Олэй, Урмас Отт! Олэй, камера обскура ждет нас… Видишь девчонку, застывшую у телеэкрана? Девчонку, переключившую На Тебя концерт Ротару и мотающую на ус твои вопросы не для собственных ли будущих интервью? Девчонку, которая, так же, как и ты, не сохранила светлых воспоминаний об очень средней школке?.. Как признавался ты в какой-то передаче, проезжая мимо своей школы, ты всегда отворачивался: отворачиваюсь в пенатах от своей, по правде сказать, и я. Ты хотел стать актером, Урмас Отт, – и ты, один из сотен, оказался на кафедре актерского искусства, но в итоге с факультета тебя изгнали: «Я не привык к необоснованному корпоративному духу, царившему там, и не смог приспособиться». Ты поступил в пед на культфак, но, разумеется, не стал культраб(отник)ом – и потому сказал: «Я пойду на ТВ, но ассистентом не буду! Когда я освоюсь, я сделаю свою передачу!» – и пошел, и освоился, и сделал. И стал Урмасом Оттом – звездой, чье мистическое свечение коснулось и тени моей не то чтоб древнейшей профессии. Профессии, время которой, быть может, на тонком плане уже истекает: если звезды, конечно, не сойдутся иначе.

03.03.2020

Рената Литвинова: маленький шедевр большой девочки

[«Самый ненормальный в основном конкурсе»[131]]

«Я хотела именно сегодня!!» – сзади напрягаются, услышав оброненную фразу: она падает на пол и разбивается вдребезги. Соседи оборачиваются: неужто услышали? – «После девяти, дорогая, после девяти! Потерпи!» – обнадеживает товарищЪ. Смеемся – тихо, как нашкодившие школьники. «Тебе уже 18, мне всего 37…» – терплю, наша песенка спета. Я просто хотела увидеть ЭТО именно сегодня. Маленький шедевр большой девочки. Девочки, забывшей повзрослеть. Девочки, родившейся старухой. Только этого никто не заметил. Даже ее мама. Даже она сама. Потому что сама – сразу – превратилась в принцессу. Потому что так, в общем, бывает. «Принцессы тоже какают», – снижает градус товарищЪ. Киваю. Ок, никто не спорит. Ментальные экскременты не менее реальны, нежели материальные. Первые снимает Рената. Врага надо знать в лицо, так ведь? Я знала, что снова не ошибусь: противоядие. «Последняя сказка для ***»: имя на усмотрение читающего. Начало сеанса задерживается: толпа, осаждающая кинотеатр, плавно перетекает в зал. Билеты в наших руках – обыкновенное чудо. «Медийные», суета, толкотня. Все хотят «большого искусства». Все готовы платить – и переплачивают втридорога. Московский кинофестиваль! Мы идем всего за 400 – «спасибо, товарищЪ!» – далее опускаем.

Ну а потом на сцене: Рената (голубое платье в пол), Земфира (в юбке), Николай Хомерики, Татьяна Друбич, Ольга Кузина. Блистательные герои блистательного артхауса, благодаря которому Литвинова вошла в киноисторию – отрицательные рецензии, разумеется, гарантированы. «Хотела именно сегодня» – не бойтесь своих желаний: свет гаснет. Титры похожи на ворон-москвичек: ну да, тех самых. Вороны и появятся в конце: «Она подсматривает мои сны! – зашуршит в кресле товарищЪ: он обезоружен, он гол, ошеломлен. – Я ведь все это вижу во сне, Литвинова подсмотрела мои сны… Ты представляешь?» Все эти Dream 1 и Dream 2, конечно, не сны Бананана, но Друбич та же – как будто и не было всех этих лет: «100 дней после детства» (фильм лечит от хвороб в виде разного рода несчастных люблей) – «Асса» (от дури и нéдури) – «Последняя сказка Риты» (от экзистенциально вакуума, маскирующегося экзистенциальным неврозом, данным в ощущениях).

Итак, Сон № 2: Рите – той самой Рите, которая умирает в разлагающейся больничке среди челоподобных врачей-«опарышей», – снится, будто ее выносят бог весть куда. Выносят в гробу, живую, прекрасную. Она б и рада остановить мгновенье, но – увы: гости уже собрались! «Ты там не кури, я все равно узнаю! – напутствует мама. – Не кури ТАМ!» Рита ни жива ни мертва – Рита в промежутке: том самом, куда мы столь часто отправляем по тайному умыслу собственных персонажей. «Ах, какое красивое платье!» – вздыхает Таня Неубивко (Рената) – ангел смерти, присматривающий за душой Риты Готье: разумеется, ангелам интересны именно любящие души – ну а Рита любит, любима, что там еще бывает, кроме «умерли в один день»: тут же, как на зло, в разные… никто не стреляется, смерть с косой наблюдает за попыткой самоубийства, безумный памятник Гагарину – тот самый, на Ленинском, – оживает… А у красивого платья нет спинки – оно, белое, сшито специально для мертвых принцесс: откашлявших, откуривших, отмаявшихся. Тех самых невест, в чьи мертвые прелести летит окурок патологоанатома – летит перед дежурным «Зашивайте!»: рабочий момент. Выжить героине с именем Маргарита Готье не удастся: старая, как мир история о том, каким образом умирает красота на картинке, обозначенной в занебесье словечком «социум». Сказанное тысячу раз – но, вот в чем штука, иначе.

Что до аудиоряда, то он минималистичен. Как удалось Земфире «растянуть» в экранном времени отчаянный пуантилизм (попадания именно точеные, оттого-то и резонирует), понимаешь сердцем, но не умом. Последний, впрочем, лишь мешает смотреть фильму: неизбежные аналогии, аллюзии, ассоциации, наслаиваясь друг на друга, пытаются переключить внутреннюю картинку на внешнюю, чужую. «Да кышь ты, кы-ышь…» – оттого и гонишь их прочь: ну да, вот тут