невольно остановилась: в упор смотрел/а девочка-мальчик с балетной шеей; взгляд прожег в секунду. «Сколько?..» – спросила. Мне ответили, но столько тогда не было, и взять ее с собой не представлялось возможным. Все тут же загалдели, отметили косвенное наше сходство; и эта еще стрижка… Я махнула рукой. Потом, уже на улице, пришла шальная мысль: она, вот именно она-то и пишет тексты – в своем, перпендикулярном нашему мирку, мире. Мои тексты. Я долго вспоминала ее, не помышляя о покупке, что, впрочем, ничуть не мешало видеть на расстоянии – с годами образ приобрел ирреально-дымчатые черты. Но не глаза: такие забываешь жизнь напролет. Прошло лет несколько: однажды позвонил мой первый журнальный издатель, сказав, что художник собирается уезжать, продает некоторые работы, и не хочу ли я… «Сколько?» – спросила быстро и, услышав прежнюю цену, подумала, что это, скажем, вербальная опечатка. Тут же позвонила Нерсесу: мы встретились на бестолковой, суетной Пушкинской; он достал ее из огромного черного пакета, и.

Сердцебиение – когда слышишь, как учащенно бьется сердце, только и всего: «Если она поселится в скворечне, параллельные прямые неизбежно пересекутся в бесконечно удаленной точке, и…». Так и случилось: СтрогА – именно так называется теперь «Женский портрет», исполненный Нерсесом Ерицяном, – живет аккурат над компьютером, диктуя тексты. Свои. Вот и вся присказка, собственно. А сказка… Впечатления от мирка, доступного глазу, и пространства, разглядеть которое из трёхмерки невозможно, да и названия которому нет, их естественный синтез, – «скелетон» нерсесовских работ. Ерицян – один из самобытных художников, работающий в условно реалистичной манере. Условно – ибо непременно привносит даже в самое простое изображение импрессионистичную дымку недосказанности, оставляя за картиной открытый финал – вероятно, волшебный: да и что такое живопись, как не претензия на волшебство… Взять те же городские пейзажи: например, Хлебный переулок («Московский пейзаж»), который художник просто застал врасплох, запечатлев его раненую сиюминутность. Или вид на Театр Маяковского: здание будто б только проснулось… Родился Нерсес в Армении в 1963-м, живописью начал заниматься в двадцать – учился в мастерских художников; был вольнослушателем Ереванского художественно-театрального института. В 1998-м его первая персональная московская выставка прошла в ЦДХ, в 2000-м – в «Космосе»; многие картины разошлись по нашим и зарубежным частным коллекциям. Все работы Ерицяна звучат; глядя на иные, вспоминается пастернаковское «Мы были музыкой во льду». Вот «Татьяна», взирающая на нас с отстраненной полуулыбкой, вот «размытый» портрет Параджанова, и – цвета поэтической стали – Бродского. Вот еще одна импрессионистичная работа – «Автопортрет в желтом», соседствующий со строгим, сосредоточенным «Портретом отца». А вот меланхоличные «Сухие цветы и розы»; чуть дальше – виолончелист (полотно «Музыкант»): еще немного – услышишь звуки… Секрет негромкого успеха подобной живописи – в теплоте и высокой простоте, что сейчас, в общем-то, немодно, неактуально, невыгодно. Однако не то ли – один из ведущих критериев состоятельности работы, когда у зрителя начинает «бродить»: а ведь недурственно было бы погулять за рамой – если пейзаж, или дотронуться до цветов и фруктов, если – натюрморт, или – заглянуть в зрачки, если – портрет. Особенно такой, что живет сам по себе над компьютером автора этого текста, напросившегося-таки спустя годы на бумагу.

…

«Лет пять назад / Я увидела ее / В мастерской одной художницы: / Случилась некая выставка, / Все пили вино, / Друг друга с чем-то поздравляли. / А еще горели свечи / И у меня тогда не очень водились деньги: / Уволилась в никуда – / Так бывает. Я смотрела на нее и думала: / Если б она / Оказалась в моем доме, / Я стала б на нее любоваться, / Может, даже, разговаривать, / Разглядывая блики на волосах. / Но меня прервали, / И мажор стал гармоническим, / С шестой пониженной ступенью: / „Она стоит столько-то долларов“ – / И я поняла, что ни любоваться, / Ни разговаривать, / Ни разглядывать ее / В ближайшее время / Не стану… / Расстроилась (мы с ней были, как-никак, одной крови!), / А еще – уверилась, / Что обязательно увижу ее снова. / Так и случилось / Спустя пять зим: лишние доллары завелись, / И я позволила себе драгоценное хочу. / Художник укутал ее во все черное. / „Разденьте!“ – попросила я, / Да и купила картину: /

Женский портрет. Холст, масло»[127].

…

12.03.2012

Русский волонтёр

[Репортаж последнего снега[128]]

– Нет, я все понимаю, конечно, – он подкашливает, ему неуютно. – Но эти бабки, которые прикармливают… Они же ответственность нести должны! Ответственность. Стерилизовать, да, что там еще… – он отводит глаза: вспомнил про пенсию? – Они ведь хищники, территорию свою охранять будут, если их кормить перестать!

– Зачем переставать? – спрашиваю осторожно: я должна хоть немного понять его – он обещал помочь, я, в общем, не ожидала – мои уши к его услугам, главное – не перебивать прямо сейчас.

– Ну а вдруг нападут на детей? И что тогда? – в глазах смятение, в глазах смущение: опускает.

«А вдруг кирпич на голову упадет? А вдруг?». Ёжусь: холодно, мы идем с вещмешками туда, где нас ждет Лена: она бывает в концлагере раз в неделю, за что ругает себя:

– Некоторые-то каждый день… Ну или через… А я не в силах. Вот выбрала две клетки, и все – на остальные не смотрю даже. У, сколько вещей!

– Что это тут наставлено, в поход собрались? – спрашивает N накануне нашей поездки туда: ей и впрямь любопытно, зачем столько добра, ну а уж пакет с перловкой и овсянкой и вовсе загадочен.

– В приют.

– В приют? А одеяла зачем?

– Холодно же, зима. Чтоб не мерзли.

Мыслительный процесс, происходящий в ее головушке, легко считывается – сейчас спросит про это:

– А деньги-то зачем? – ну вот, спросила.

Лай оглушает не сразу: постепенно, по мере приближения к клеткам, он вскрывает мозг волной дьявольской силы. Что ж, лучше его и вовсе вынести, мозг: чтоб только зрачки в зрачки (глаза – мозги наружу!): «Простишь ли людьё, бродяга?» – не замечаю, когда именно начинаю с ними здороваться: кто-то скалится, кто-то скулит, кто-то ластится и виляет хвостом – сердце-то в страх ушло: «Возьмешь – не возьмешь, подруга?» Иду между клетками: лай впечатывается в сердце, в желудок, в легкие, пробирает до кишок, а потом взрывной волной поднимается к солнечному сплетению – «я не более чем животное, кем-то раненное в живот», ну да, каждый орган – эхо их боли: кого-то легко выставили за дверь (аллергия, новое чадо, «сука-надоел», etc.), у кого-то никогда не было дома «в силу ряда объективных причин».

– Не надо вам в это особо втягиваться, – качает головой Лена, оглядывая меня снизу доверху, – сердце надорвете. Вы, главное,