— Кому же тогда доверять? — возмущенно спросил его Генри. — Кому доверять, если друг и товарищ, которому мы отдали свои сердца, предал нас подобным образом? Какое потрясение! Нет худшей боли, чем обида на неверность тех, кого мы так любили всей душою.

— Нет, но какой подлец! — не унимался адмирал. — Черт бы его побрал! Пусть он подохнет на навозной куче! Я выброшу его из сердца. Нет, лучше я найду его и раздавлю, как паука! Я сверну мошеннику шею! А что касается мисс Флоры, благослови ее Господь, то я сам женюсь на ней и сделаю ее адмиральской женой. Да, да, я сам женюсь на ней, хотя считаюсь дядей этого пирата!

— Успокойтесь, сэр, — сказал Генри. — Вас никто не обвиняет.

— И зря! Потому что я действительно его дядя! И был настолько глуп, что любил этого трусливого бездельника!

Старик опустился в кресло, и его голос задрожал от эмоций:

— Мой юный друг, я должен вам сказать, что с радостью бы умер до того, как все это случилось. Позор за его поступок хуже смерти. Я просто сгораю от стыда и горя.

Слезы брызнули из глаз адмирала, и Генри при виде скорбящего старца немного успокоился, хотя гнев в его груди кипел как лава вулкана.

— Адмирал Белл, — сказал он, — вы не в ответе за своего племянника. Мы не можем винить вас за бессердечность другого человека. Однако позвольте мне попросить вас об одной услуге.

— Какой? Что я могу для вас сделать?

— Не говорите никому об этих письмах.

— Да я и не смогу. Ведь вы прогоните меня из дома.

— О, небеса! За что?

— За то, что я дядя Чарльза! За то, что я старый дурень, который всегда любил его и восхвалял!

— Но это ошибка благородной души, уважаемый сэр, и она не может вас дискредитировать. Я тоже считал Чарльза Голланда идеальным другом.

— Ах, если бы я знал о его планах!

— Ну что вы, сэр! Такая двуличность — явление редкое. Ее невозможно было предсказать.

— Подождите, подождите! А он отдал вам пятьдесят фунтов стерлингов?

— Что?

— Он передал вам деньги?

— Пятьдесят фунтов стерлингов? Нет, мне он ничего не отдавал. А почему вы задали мне этот вопрос?

— Потому что сегодня Чарльз занял у меня эту сумму якобы с той целью, чтобы ссудить ее вам.

— Я никогда не слышал об этом.

— Какой он негодяй!

— Мне кажется, что эта сумма понадобилась ему для путешествия на континент.

— Ах, черт! Та же самая мысль пришла и в мою дурную голову. Я только что подумал: "Эй, приятель! Твой племянник оказался настоящим жуликом". Но кто бы мог предположить? Чарльз Голланд — лжец и мерзавец.

— Факт остается фактом, адмирал. Он исчез, и лучше не вспоминайте о нем в моем доме. Забудьте о Чарльзе, как это постараюсь сделать я, и о чем мы с братом будем умолять нашу несчастную сестру.

— Бедная девушка. Что мы ей скажем?

— А что тут говорить? Мы отдадим ей письма, и пусть Флора сама убедится в ничтожестве того, кого любила.

— Да, так будет лучше всего. Девичья гордость поможет ей справиться с горем.

— Я тоже надеюсь на это. Она из рода гордых и благородных людей, и мне верится, что Флора не унизит себя слезами о таком двуличном человеке, каким показал себя Чарльз Голланд.

— Нет, разрази меня гром! Я найду его и вызову на дуэль! Он должен ответить перед нами за свой позорный поступок.

— Зачем? Не надо!

— Как не надо? Надо!

— Лично я не буду стреляться с ним.

— Не будете?

— Конечно, нет. Он низко пал в моих глазах, а я не желаю сражаться в благородном поединке с тем, кого считаю лживым и бесчестным человеком. Для Чарльза у меня осталось лишь безмолвное презрение.

— У меня тоже останется к нему презрение, но только после того, как я сверну ему шею… Или он свернет мою! Мерзавец! Мистер Баннерворт, мне стыдно находиться в вашем доме.

— А вот здесь вы ошибаетесь, сэр. Как джентльмен и бравый офицер, как человек чистейшей и незапятнанной чести, вы своим присутствием придаете нам силу и дух.

Адмирал пожал руку юноше и печально сказал:

— Давайте вернемся к этому вопросу завтра утром. Сейчас во мне нет былой рассудительности. Я слишком разгневан и огорчен. Но завтра утром, мой юный друг, мы примем окончательное решение. Благослови вас Бог. Спокойной ночи.

Разговор с Маршделом. — Сцена в столовой. — Мнение Флоры о трех письмах. — Восторг адмирала.

Мы просто не можем описать те чувства, которые испытывал Генри Баннерворт, узнав о предательстве и бесчестии друга, каким он наивно считал Чарльза Голланда. Однако так уж получается, что благородных и образованных людей больше ранит не жуткий и злобный поступок чужака, а бессердечность близкого им человека, к которому они питали полное доверие. Подумать только! Еще каких-то несколько часов назад Генри мог бы поставить на кон свою жизнь за честь Чарльза Голланда — настолько он твердо верил в искренность его слов и обещаний.

Теперь же, смущенный до предела, юноша почти не сознавал, куда идет или, вернее, убегает. Закрывшись в спальной, он честно и с усердием попытался найти извинение для проступка Чарльза, но ему это не удалось. Действия Голланда с любой точки зрения представлялись воплощением самого бессердечного эгоизма, который Генри когда-либо встречал в своей жизни. А тон писем, написанных Чарльзом, еще больше отягощал моральное прегрешение, в котором он был виновен. Ах, лучше бы Голланд вообще не извинялся и не писал своих лицемерных посланий.

Более хладнокровного и бесчестного поступка нельзя было придумать. Выходило так, что Чарльз сомневался в реальности вампира и в его ужасных визитах к Флоре Баннерворт. Он без зазрения совести принимал доверие и уважение людей, восхвалявших его чувство чести, чтобы затем предать их и трусливо скрыться; тогда как истинная привязанность, которая не зависит ни от каких перемен, должна была держать его у ног любимой девушки.

Подобно какому-то хвастуну, который бахвалится геройством, но бежит в минуту опасности, если его просят показать свою так долго воспеваемую доблесть, Чарльз Голланд оставил прекрасную девушку — причем, в то время, когда она, к своему несчастью, еще более, чем прежде, полагалась на его любовь и верность. Генри знал, что брат сменил его на ночном дежурстве, но вопреки усталости и изнеможению он не мог заснуть, как ни старался. Юноша напрасно говорил себе: "Я должен забыть об этом недостойном человеке. Я уже сказал адмиралу Беллу, что презрение станет единственным чувством, которое сохранится во мне к его племяннику". Однако он вновь возвращался в мыслях к предательству Чарльза, и сон бежал от его печальных, покрасневших глаз.

Когда наступило утро, Генри поднялся с постели в таком же утомленном и возбужденном состоянии ума. Прежде всего он обсудил ситуацию с братом, и Джордж посоветовал ему рассказать о письмах мистеру Маршделу, поскольку тот разбирался в житейских делах гораздо лучше, чем любой из них. К тому же, друг семьи мог спокойно и рассудительно оценить обстоятельства, по поводу которых братья не имели, да и не могли иметь, объективного мнения.