Лена поняла это задним числом, сопоставив итоговые впечатления с огрызками первоначальных, в которых все-таки застряла синяя спецовка и еле слышные хрипловатые распевы. Она бы, наверное, так и тыкалась в груды мусора, беспомощно озираясь, – если бы не догадалась идти на густой дым. Витя, отчаявшись, прибег к самому верному способу: откочевал к ближайшему кострищу и раздул огонь пожирнее. Лена ожидаемо вывалилась на поляну, как обалдевший мотылек на дачное окошко, пару секунд торопливо соображала, следует ли бояться бомжеватого дедка, поочередно кормившего костер из нескольких довольно аккуратных куч, а потом все-таки поздоровалась. Бомж ответил с улыбкой первоклассника, открытой и беззубой, и Лена перестала бояться.

– Простите, – сказала она, сдвинув маску и почти не удивляясь глупости произносимого, – я Саакянца ищу. Степан, мне сказали, он…

– Кареныч-то? Здесь, да, – сказал бомж, не двигаясь с места. – Но это идти надо, не очень далеко, но…

– Пойдемте, – сказала Лена.

Она сама не очень представляла, зачем приперлась сюда и к чему ей Саакянц, тем более нынешний. Лена и былого сто лет не вспоминала, и, когда он хозяином половины мира был, не лезла к нему ни под руку, ни куда еще, хотя он, наверное, был бы рад и благодарен так, как умел в те безудержные времена. Не дура же Лена, понимала и чувствовала такие вещи.

Будь Саакянц по-прежнему в силе, Лена бы, конечно, к нему не отправилась. Разве что ради Саши, потребуйся ей что-нибудь. Ну или ради Митрофанова – в предыдущей, естественно, жизни. Но теперь визит к царю мусорной горы, потерявшему все, а потом еще раз все и всех, почему-то казался Лене одним из долговых обязательств, закрыть которые необходимо до смерти, иначе не то что в рай – в гроб не пустят.

Идти впрямь пришлось не слишком далеко: по узким щелям, выдранным в мусорных курганах так, что со стороны не заметишь, а пройдешь лишь медленно, приседая, поводя плечами и вовремя убирая голову. Последняя щель распахнулась в лужайку с ощутимым уклоном, уклон влек к извилистому роднику, за родником виднелась очень зеленая полоса с рыже-серой кнопочкой посередине: засеянная явно газонной нестриженой травой возвышенность с могилой.

Лена очень долго стояла в изножье свежей продолговатой кучи глины, разглядывая установленный в изголовье гранитный камень, а Витя, пошмыгивая, рассказывал, как Кареныч тут все давно приготовил: и гроб себе сколотил, и костюм для переодевания подобрал, даже ботинки, блестящие, и тачка у него была, чтобы на руках не переть, когда время настанет, и камень, главное, он сам сюда перевезти успел. Могилу тоже сам вырыть собирался, но боялся, что ее дождями размоет, – ну да мы с ребятами всё сделали, делов-то.

Как он сюда-то попал, напряженно думала Лена, он же уехал, устроился где-то, неплохо устроился, как уж полагается вышедшему в тираж патриарху разветвленного армянского клана. Этот вопрос задавать не пришлось. Витя, догадавшись или просто логически дойдя до темы, остро интересующей всякого, кто помнил того еще Саакянца, поведал, что в соседней области Каренычу не особо понравилось, к тому же слишком много знакомых из прошлой жизни возникали в этой, чтобы позлорадствовать, посочувствовать или просто нечаянно напомнить о том, что было да сплыло. Потом Саакянца завели под одну из убийственных проверок, которой тогда принято было накрывать всех бизнесменов грузинского происхождения, – это в конце нулевых, значит. Никого, конечно, не волновало, что Саакянц ни разу не грузин, а Тбилиси, в котором родился, покинул младенцем. Самого Саакянца это как будто тоже не слишком уже волновало. Он хладнокровно расстался с остатками былой и чуть подкопленной заново роскоши и переехал к самым дальним родственникам куда-то на Кубань. Дальние родственники его, видимо, кинули – так что Саакянц потерял совсем все, включая веру в человечество. В прошлом году он вернулся в Чупов чуть ли не в товарном вагоне, заметил свалку, добрался до нее, сел в вонючее кресло и сидел почти сутки, наблюдая за бесконечными вереницами «КамАЗов», с чадным торжественным ревом создающих самое грязное место в мире – то самое, за право создать которое он, Саакянц, боролся яростно и беспощадно. И победил.

Через сутки он встал и пошел знакомиться с настороженно поглядывавшими бомжами и прочими коренными обитателями свалки. И больше со свалки, по словам Вити, не выходил.

– Главное, мужик хороший был. Устроил здесь все как надо, народ организовал, а ребята здесь ой какие разные, кому одеться помог, кому подлечиться, Гену в больничку определил, Улугбеку помог на родину вернуться. Достать что угодно мог, договориться с кем угодно и о чем угодно, но только не для себя. Главное, для себя если – пальцем бы не шевельнул. Я, говорит, и так всю жизнь себе любимому посвятил, а перед остальным миром в долгу. Надо, говорит, отдать, пока могу. Ну и вред искупить. Поэтому всех тут и поднял на выжигание.

– Какое выжигание? – не поняла Лена.

– Ну как: мы же тут потихоньку мусоросжигающим заводом подрабатываем, – сказал Витя с привычной уже полуулыбкой. – Сортируем, сушим, по кучам раскидываем. Что можно – на продажу идет, что-то – в металлолом, откуда и денежка для народа. Остальное жгем.

Лена машинально отметила про себя, что Витя наверняка знает правильную форму глагола, а неправильную использует ради прикола, как школьник или офисный работник, дорвавшийся до неформальной переписки. Спросила она, конечно, не об этом – но и не о том, что интересовало ее на самом деле:

– А что за вред Степан Каренович хотел искупить? Свалку?

– Да разный. Он никому особо не объяснял. Мне вот разок сказал, что за очень многое в Чупове лично ответственный. За то, что завод закрыли. За то, что народ без работы сидит. За тех, кого сам Кареныч, лично, говорит, в начальники выводил – а они его потом сожрали. За то, что убивал, тоже. Не сам, но заказывал, а это, говорит, даже хуже, чем своими руками. За то, что не тех убил и не всех, кого надо, убил. Ну и за свалку, да. Я, говорит, ее породил, я ее убить не смогу, но хоть пожгу маленько. Вот и жгем с тех пор.

– А смысл? – спросила Лена.

– А вы как думаете, если бы не мы, тут что было бы? Мусор бы уже в черте города сваливали, а оттуда сюда уже жмуров носили бы. Мы вообще-то и крыс тут травим. И бьем тоже, вон собак сколько завезли. Кошки-то с этими мутантами не справляются. А отравление последнее – слышали, да? Это потому, что дождь очень сильный был, и вон тот участок протек, ближе к лесу, видите, флажок там желтый? Мы к нему добраться еще не можем. Вода в почву ушла, оттуда в реку и в краны вам. А таких участков тут еще три было, с флагами, мы их в феврале, перед потеплением, разобрали и выжгли, а то у вас привыкли бы все помирать пачками.

Лена, чтобы сдержаться, торопливо спросила:

– А как вы разбираете и выжигаете? Технику берете, что ли, где-то? И спецы откуда?

– Зачем? Все ручками и глазками, а как иначе? Ну, придавливает, бывает, Улугбек вон ребра все поломал, только потом согласился уехать, ну и я травился – думаешь, всегда такой пятнистый был? С января только.

Витя заулыбался, посмотрел на руки и убрал их за спину.