Но не я. Я затаилась, как напуганная кошка. Судья смотрит на публику, поглаживая мех на своей мантии. Когда все затихают, он открывает рот:

— Суд приговаривает Мишеля Кноблоха к казни на гильотине.

Он соврал, указывая на Эмиля Абади. Если добавить это доказательство ко всему остальному, рассказанному судьей, станет ясно, что все его признание выдумано с начала до конца. Мишель Кноблох невиновен в убийстве вдовы Юбер так же, как и Эмиль Абади. Моя рука тянется к горлу, я делаю несколько шагов к ближайшей стене, сползаю по ней и корчусь на полу. В спину мне упирается что-то жесткое. Мнения публики на галерее разделились поровну — половина за казнь, половина за оправдание. Маленький крестик? Жалкая балерина из второй линии кордебалета? Последняя соломинка? Хватило бы этого, чтобы изменить ход дела? Я закрываю лицо руками и чувствую, какие у меня мокрые ладони.

Я слышу, как люди выходят из зала. Сначала шуршат юбки и постукивают тросточки дам и господ, встающих с передних скамеек, потом начинают спускаться зрители с галереи, знающие, что им положено ждать. А потом кто-то касается моего плеча. Я вижу синие очки и густую бороду месье Дега.

— Мадемуазель ван Гётем, — говорит он и убирает руку, прижимая ее к нагрудному карману. — Статуэтка готова. Она будет демонстрироваться на Шестой выставке через неделю.

Я киваю, вытираю глаза. В этом году по всему Парижу снова развешаны афиши. Я замерла перед первой же, презирая себя за это. Я уже знала, в чем таится подвох, но все же надеялась. Если месье Дега покажет статуэтку всем на свете, месье Лефевру, месье Плюку, месье Меранту и месье Вокорбею, может быть, они увидят не только воск, полосы, юбку, туфли? Может быть, они станут лучше думать и обо мне?

— Вы плачете? Не из-за этих же головорезов? Я покупал газеты у вдовы Юбер.

Я хочу сказать, что хмурые присяжные, поглаживающие бороды, и господа в алых мантиях видят камни в канаве такими же, как он или я. Никто не может разглядеть темные пятна или кварцевые прожилки, глядя свысока и не зная, куда смотреть. Глупо думать, что высокое положение позволяет человеку увидеть то, что не могут видеть другие. Я должна рассказать о маленьком крестике, об алиби Эмиля Абади, который был с Антуанеттой, о том, что признание Мишеля Кноблоха лживо, об ошибке суда. Но я не говорю этого, хотя кто-то должен пойти на гильотину. Нет. Я дурной человек. Я говорю:

— Мишель Кноблох же все выдумал. Он сам так сказал.

— Они оба преступники. Физиогномика не ошибается.

Я дергаю плечом, потому что не знаю, что такое физиогномика.

— По чертам лицам можно определить характер человека.

Он имеет в виду те черты, которые перечисляет Чезаре Ломброзо. Те, которые прирожденные преступиики получили в наследство от дикарей.

— Убийц отметила сама природа, — добавляет месье Дега.

— Да, они похожи на обезьян. — Я провожу рукой себе по лбу, по челюсти. Я же смотрелась в зеркало над папиным буфетом, и оттуда на меня глядел зверь. Я видела низкий лоб, который не скрыть челкой, выступающую челюсть, такую же большую, как у собак с плоскими морщинистыми мордами. Спичка, сгоревшие страницы — я исполнила пророчество, нанесенное судьбой на мое лицо.

Месье Дега сжимает губы и хмурит брови. Потом подносит палец к губам и опускает руку.

— Меня ждет Сабина, — говорит он, но не уходит, по-прежнему хмурясь.

Сначала я вижу в его лице участие. Но ему обычно сопутствует улыбка, а ее нет. Кажется, это жалость. Я утыкаюсь лицом в колени и слышу его удаляющиеся, затихающие шаги. Он ушел.

Потом я слышу другие шаги. На этот раз они приближаются, запинаясь. Это уборщица. На голове у нее платок, в руках швабра. Она ставит на пол ведро.

— Иди уже. — Я не встаю. — Мне нужно прибрать.

— Когда этого парня казнят?

— Какого? — Она скребет голову той же рукой, в какой держит швабру. На пол капает вода.

— Кноблоха. Который выдумал свое признание.

— Ничего не знаю. — Она тычет ручкой швабры мне в колено и кивком велит мне убираться.

Снаружи я опускаюсь на каменную ступеньку в тени. Сижу на ней, натягивая на плечи шаль. Долго смотрю, как гаснет солнечный свет, потом перевожу взгляд на свои ладони. В полумраке я вижу красно-бурые пятна, застывшие в морщинках на пальцах и под ногтями.

Я снова слышу слова Антуанетты:

— На твоих руках кровь невинного!

Я встаю со ступеньки и тащусь в сторону Нового моста, который ведет на рю де Дуэ, а не к мосту Менял, по которому я бы дошла до Антуанетты. Под тюфяком спрятана мамина бутылочка абсента.

Я мечтаю заснуть и не видеть снов.

Антуанетта

В последний день марта я жду настоятельницу на той же жесткой скамье, на которой уже сидела не один десяток раз. Я подпираю рукой усталую голову и еле держу вес обмякшего тела. С тех пор как Колетт сорвала с шеи часы госпожи Безенго, я каждую ночь ворочаюсь и смотрю в темноту. Шесть дней я ходила с красными распухшими глазами и тихонько плакала. Кожа у меня на носу вся облезла — так часто я сморкалась. Но со вчерашнего дня я не проронила ни слезинки. Хватит реветь.

Не успела Колетт убежать из зала для посетителей, а я уже заткнула уши руками, плотно зажмурилась и прижала подбородок к груди. Но это ни капельки не помогло. Деньги, которые Эмиль должен был откладывать, уходили на Колетт. Он подарил ей часы. Он обещал, что я буду его единственной, и врал. Утешиться тут нечем. Это была моя первая мысль, и только через минуту я подумала о Безенго. Вряд ли бы она подарила дамские часики своему любовнику. И вряд ли отдала бы в уплату, он сам сказал, что попытка шантажа провалилась. Нет, он просто украл их вместе с восемнадцатью франками, которые пропали после ее смерти. Он был соучастником убийства и ограбления. Я схватилась за живот и согнулась вдвое.

— Хватит, — велела я себе, — хватит.

Помню, как меня корчило, как леденели все мышцы, как сжимала зубы. Мне хотелось уменьшиться, исчезнуть, превратиться в крошечное пятнышко. Я мечтала о забвении, как никогда ни о чем не мечтала. Может быть, хотя бы такие молитвы доходят до Бога? Но нет, Ему нет до них дела. Он вложил в мою душу мечту о маленьком домике у моря, о соломенной крыше, о садике, о солнечном свете, и за нее я