и цеплялась шесть дней. Я могла исполнить эту мечту. Я лежала на своей узкой кровати лицом вниз и не замечала сестры-Крота, стоящей рядом.

— Я пожалуюсь настоятельнице, если ты не встанешь.

Настоятельница приходила пять дней подряд.

— Вставай.

— Вставай, или на неделю останешься без отдыха.

— Если не пойдешь в трапезную, не получишь ужин.

— Ты нужна в швейной мастерской, тебя там ждут.

Она положила руку мне на плечо, но я ее сбросила.

— На колени. С меня хватит.

Я не ходила в трапезную, и поначалу мне хотелось есть. Ужин мне всегда приносили, но я не смогла проглотить ни одной ложки. Через четыре дня голод отступил. Я встала, чтобы воспользоваться горшком, и почувствовала, как дрожат ноги. На следующий день они стали дрожать еще сильнее. Два раза я выпила по стакану воды и то только потому, что настоятельница сказала, что иначе придется звать отца Рено. Наверное, на самом деле я не хотела умирать, а она знала, как заставить меня выпить воду.

Я колотила по железной раме кровати запястьями, пока они не распухли и не покраснели. Все это время я лихорадочно придумывала планы, которые помогли бы исполнить мою мечту о домике у моря. Пьер Жиль подарил часы Колетт. Может быть, это просто похожие часы. Но тут я вспомнила о ее словах «в уплату».

Но вчера у меня кончились слезы. Я моргнула сухими, красными глазами и поняла, что всегда была для этого парня просто подстилкой. И нет смысла мечтать о другой истории Эмиля и Антуанетты, это все равно ничего не изменит. Я сама придумала маленький домик у моря. Как и то, что он мне поклонялся. И глаза как шоколадные озера. Сама решила, что вскружила голову парню, который засовывал мидии мне в рот.

Я подумала о Мари. В первый же день, когда Эмиль пришел в нашу комнату, она поняла, кто он. «Ну и урод», сказала она и наутро принесла пакет в коричневой бумаге. Для поступка, который она совершила, нужны были любовь и отвага. Она постучала в дверь мадам Ламбер и попросила уксус. Для меня. А ведь она такая пугливая. Но она была тверда в своих убеждениях, в которые я не верила. Я толкнула ее и завопила, чтобы она не смела называть его убийцей, но она снова крикнула «Убийца!», и я ударила ее. Она пыталась говорить разумно, убеждала, что Эмиль — любовник этой Безенго, что нож — это доказательство, что запятнанная кровью рубашка могла принадлежать только ему, что отчим рассказывал, какой он плохой человек, как он угрожал ножом родной матери, которая отказалась налить ему пьяному вина. Но я как будто затыкала уши.

«Пропавшие часы так и не нашлись, — говорила она. — Эмиль никогда не показывал тебе модные дамские часики?»

Теперь мне вдруг пришло в голову, что я уже видела их раньше, когда они блестели на шее у Колетт. Но я позволила себе забыть об этом. Мари слышала, как я плакала на лестнице, слышала нашу ссору из-за мертвого пса, из-за того, что меня ударил Пьер Жиль, из-за денег. Она говорила, что от всего этого у меня круги под глазами. Я делала вид, что это не так.

А потом она сказала, что за дымоходом нет никакого календаря. Соврала. Наверное, впервые в жизни. Я умоляла ее на коленях и заставила сестру солгать. Она не понесла календарь месье Дане, ведь я затыкала уши и не слышала правды. Я как будто просила ее открыть дверь, которая вела в жизнь, полную горя. Но что если, отказав мне, она сама вышла в эту дверь? Вот чего я боюсь и о чем я не знаю, и боюсь еще сильнее с тех пор, как в зале для посетителей появилась Шарлотта, дергающая бахрому шали.

— Конечно, мне нужно было прийти раньше, — сказала она. — Оправдаться мне нечем, но мне всего десять, и я только учусь быть хорошей.

— Это нормальное оправдание, детка.

Она озиралась огромными, как блюдца, глазами на железную решетку, на тюремщиков, на мое унылое платье.

— Ты же скоро домой? — На ее гладеньком лобике появилась морщина.

— Через три недели.

Она радостно вздохнула, и мне вдруг стало намного легче от того, что мне не придется говорить ей про Новую Каледонию.

— Мари сказала, что ты никогда не вернешься. Я сказала, что вернешься, и она заплакала. — Она вдруг горбится. Ничего не понимаю, что с ней происходит.

— Чего ты не понимаешь?

Она наклоняется к решетке, как будто слова, произнесенные шепотом, становятся не такими ужасными.

— Ее выбрали танцевать в «Дань Заморы», а ей и дела нет.

Настоятельница медленно садится в кресло, крутит в пальцах распятие, поправляет идеально гладкий головной платок. Она так поступает, чтобы собраться с мыслями и найти нужные слова.

— Дорогая моя, — говорит она, наклоняясь вперед и протягивая руку к моей, — откуда столько боли на таком юном лице?

Я еще сильнее наклоняю голову, и настоятельница почти ложится на стол обвисшей щекой, чтобы заглянуть в мои мутные красные глаза.

— Антуанетта, — она гладит мои стиснутые ладони. — Зачем ты пришла?

Я поднимаю голову и говорю как можно спокойнее:

— Я хочу узнать о суде над Эмилем Абади и Мишелем Кноблохом.

— Вот оно что. — Она садится прямее.

Я никогда ни у кого ничего не просила, только в ту черную минуту у Мари. Но я опять падаю на колени и склоняю голову:

— Матушка, пожалуйста.

— Антуанетта, — она рукой делает мне знак встать и сесть на скамью, — правду ли говорят девушки, что этот Эмиль Абади — твой любовник?

Я робко киваю.

— В него вселился дьявол, — резко говорит она, как будто бьет кнутом, а потом снова начинает перебирать четки и качать головой. Наконец она прочищает горло: — Я видела, как ты защищаешь робких девушек от самых злых. Мне сказали, что ты поделилась едой с Эстель, когда она пропустила ужин. Сестра Амели говорит, что ты быстро и усердно шьешь и всегда помогаешь тем, кто не так успешен в обращении с иглой, — она держит ладони перед собой, раскрыв их, как книгу. — Ты хорошая девушка, Антуанетта.

Я облизываю сухие губы.

— Я хочу знать исход суда.

— Ты видела картину Прюдона, которая висит в часовне?

Картина темная, почти черная, только светлеют ребра Иисуса, гвозди в его ногах и плечо одинокой девушки, которая плачет внизу.

— Там изображена Мария Магдалина. Блудница, последовавшая за нашим Спасителем. Та, кому Он первой явился после Воскресения.

По воскресным дням падшие женщины сидят в часовне плечом к