– Тебя хорошо подстригли.

И еще черней. Я закрыл папку с показаниями быдла и, обогнув Алену по максимальной дуге, в третий раз в туалете втер мыло в щетину и губы, смывал горячим и мылил опять, прополоскал рот, вытерся и внюхался в руки: что-то все равно оставалось, смоют только недели…

– Будешь чай? Скажи секретарю. Что ж не позвонила, что заедешь? Мне уже скоро уходить…

– Тот же мастер стриг?

– Нет.

– Тот заболел? – она как-то неприятно всматривалась в меня.

– Я не там стригся. Ездил в архив внешней политики, по Уманскому, и зашел рядом. Алена, надо лететь кому-то в Англию, устанавливать дочь Литвинова… Она баба непростая, трудно ей объяснить, кто мы и что нам…

– Какой-то салон?

– Да нет, простая парикмахерская. Тебе что нужно – телефон?! Адрес? – я отворачивался, и закрывался ладонями, и пылал.

– У тебя блестка на щеке.

– Что, опять?! Я ведь только что! На твоих глазах! Ходил умываться! Какая блестка?! Это от мыла!

– А почему ты не вызвал машину, чтобы ехать в архив?

– На Арбат быстрее на метро. И хотелось пройтись, – я швырнул телефонную трубку, брызнувшую пластмассовыми злыми зубами. – Хватит за мной следить!

Она пригнулась и по-детски закрылась руками: я в домике, – убежала в туалет и повыла под включенную воду.

В конторе на долгое мгновение все стихло, секретарша не брала электрически журчащий телефон.

– Я так соскучилась. Когда мы увидимся?

Есть долгожданный легкий ответ: никогда, я не хочу.

– Я без машины, – и как школьница: – Пойдем погуляем, такая погода хорошая.

Есть такой же легкий ответ: денься куда-нибудь, я не хочу, пусть это будет кто-то другой.

И, держась за руки, по тротуарам Красноармейской улицы – сидели продавщицы пирожков, накрыв свои алюминиевые лотки марлевыми покрывалами, как покойников, картонки с чернильным «изумительные огурцы», «бесподобные грибы», в поставленной на кирпичи ванной продавали живую рыбу, и нищие таджики побирались на подстеленных клеенках и крестились левой рукой, получив от негра монетку. Я вспомнил, какой бывает теплый ветер весной, и пытался вспомнить, как пахнет неасфальтовая земля.

– Должен лететь ты. Ты должен увидеть мир. Литвинова живет в Брайтоне, там есть море. Хочешь, я что-нибудь придумаю и поедем вдвоем, – и она прижалась ко мне, даже ахнув от забрезжившего счастья. – Знаешь, Миргородский сказал, что человек становится тем, чем он должен быть, если только попадает в историю сам. Или мы его туда сопровождаем. Боря сказал: конвоируем. Ты согласен?

– Не знаю.

Кусочки неги, закрытые глаза в Петровском парке… мы обнялись, осень, стояли деревьями, и собаководы проводили шавок по нашим ногам, и сумки ждали на лавке за спиной, склонившись друг к другу. По аллеям шаркала карусель курсантского бега академии ВВС, разминался взвод, замедляясь и растягиваясь в батальон с равнением налево, на нас, она шептала мне в горло перед расставанием (и поедет домой уже не с виной, а только неловкостью, быстро прилипая к другой коже, к другой себе: я – дома; придет, и сын запрыгает от радости: что принесла? ничего – спасибо!):

– Я должна понять, почему это происходит со мной. Стало самым главным…

Одурела от декретного заточения… Или муж завел нежную девушку и забыл… Или от скуки, от прихоти «кого-то еще», но не до конца, но это само охватывает и доводит до конца… Или хочешь погоняться за призраками юности, пока зад не исклеван, пока не истлела кожа, обновить, бесстыдно подожрать свою молодость – еще раз, забывшись, словно – не было ничего: ни детей, ни морщин, ни свадеб, не согласившись с временем и похоронным порядком вещей… Я дышал в ее висок, и она улыбнулась так сияюще, услышав неслышный ответ, что я в любую секунду ждал рыданий.

Поцеловались и расселись по такси.

– А вот это кресло Айви Вальтеровны.

Большое, выше головы, с орлиными головами в подлокотниках; у ног моих прыгал ирландский терьер. Невестка Литвинова (не готов, ничего не знаю про нее) ожидала вопрос, сын Литвинова звуков не издавал. Испугал меня: постоял секунду в дверях и растерянно вышел вон. Позже мы установили: образованный, здоровый, просто т а к о й. Я сразу подумал: больше его никогда не увижу.

Я сделал вид, что все интересно, и выжидал момент для удара когтями.

– А мы жили… Влюблялись… Растили детей. Это жизнь. Всюду жизнь. Одна моя знакомая побывала в Освенциме, у нее номер на руке. Ей определили работу в газовые камеры: разбирать вещи, люди несли самое лучшее с собой – и вещи оставались. Так она с подругами наряжалась в чужие платья и устраивала танцы, хотя назавтра могли отправиться следом в камеры и – в печь. А наша жизнь – членов семей руководства – была хороша, но жестко предопределена: школа, институт, семья, работа, пенсия…

Я отметил, что смерть она не назвала. Словно на поплавок, уставилась куда-то далеко «туда», я без замаха ударил:

– Литвинов летел в Америку один? Кто-то еще, кроме Айви Вальтеровны?

Она откликнулась послушно:

– Секретарь. Анастасия Владимировна Петрова. Имя это не исчезнет уже никогда.

– У Петровой оставалась дома семья? Дети?

– Кажется… Она поначалу была замужем за сыном Цурко, наркома продовольствия. А потом перешла к его родному брату, что было моветон. Дети… Дочь Ираида, кажется, от второго Цурко. И сын – дитя любви. Дефективный, но она старалась его воспитать, дать образование, которое и здоровые-то не получают, водила в музеи, театр…

Не девочка… сороковник на момент описываемых… Жива ли дочь? Хоть здесь мы их перегоним?

– Откуда она взялась?

– Я не помню. Одно время работала в Лиге наций машинисткой. Оттуда?

– Красивая?

– Очень интересная. Очень необычного типа, почти монашеского. Очень тихая, русское лицо, скромно одевалась. Почти не пользовалась косметикой. Волосы зачесывала гладко назад, закалывала в пучок, носила на пробор. Невероятно сдержанная, – и ударила в ответ, выбравшись из своих сплошных, тревожащих меня «очень»: – Но была такая б е л ь ф а м.

Я помялся. Но некуда деваться. Стоит перенести на недельку, и опять кто-то сдохнет.

– Ее любил Уманский?

Старая, выбеленная женщина подумала, говорить ли, что-то перебрала в ладанке за пазухой и отдала не все:

– Не один Уманский пал ее жертвой. Она вызывала романтические стремления у мужчин. Выглядела строгой, но, видимо, обладала какой-то негромкой, но сильнейшей… – неожиданно убедительно выговорила, – сексуальностью. Фам фаталь. Множество людей были ею покорены, – она отмерила следующую порцию. – Некоторые были ее любовниками, – и вытряхнула на ладонь остатние крошки: – Уманский не раз предлагал ей выйти замуж.