То ли время после томительного домашнего сидения срывалось бешеным каспийским нордом, то ли жила Томочка неподалёку, но только провожания эти казались малышу досадно короткими, да ещё влюбчивое сердечко толкалось в груди сильно-сильно, опасался даже, что и она услышит его предательский стук.

В тот сказочный январь мальчик, кажется, впервые распознал и надолго сохранил в памяти зримые приметы подлинного счастья. Оно было одето в коротенькое тёмно-вишнёвое суконное пальто с цигейковым воротником и в такого же цвета ажурный фетровый берет. Носило высокие коричневые ботиночки на лёгкой ноге. У счастья были свои неповторимые запахи. Почти неуловимо оно кружило голову нежной отдушкой пудры, чуткие ноздри провожатого улавливали сладкую истому «Красной Москвы». К этим летучим ароматам настойчиво примешивался, причудливо их смешивая, терпкий запах снежного ветра, бьющего наотмашь упругим холодным кулаком в лоб. А ещё маленький мужчина ощутил тогда, что мурашки на коже случаются не только от озноба, но и когда тебе так хорошо рядом с девушкой, в которую влюблён… до того сладостно, что и локотком на мгновенье прикоснуться страшно, а так хочется…

В конец изнемогла Зейнаб. Слабую грудь её, того и гляди, разорвёт от непосильной муки. Оставаться единственной хранительницей сокровенной тайны и далее становилось невыносимо. Попросту поделиться с одной из товарок, как случалось прежде, она откровенно побаивалась, неспроста опасаясь гнева своей благодетельницы и давнишней кумушки, к которой забегала первым же делом, приходя в этот дом. Здесь, на первом этаже у Азизы, она, бывало, с облегчением сбрасывала прочь ненавистную сумку, больно истёршую за день худое плечо, и привычно пристраивалась возле окна, зорко высматривая бегающим взором незатейливую дворовую жизнь.

Отпивая спешными шумными глоточками ритуальную порцию медленно остывающего чая из маленького грушевидного стаканчика, ежедневная гостья мигом выплёвывала свежую сплетню и уже дожидалась новой, нетерпеливо ёрзая костлявым задом на высоком шатком табурете.

Собеседница же её заметно не торопилась. Хриплые, словно придушенные, слова, то и дело прерываемые утробным мужским кашлем, выползали с неимоверными усилиями, спотыкаясь и падая, из плотных клубов едкого табачного дыма.

По-индюшачьи выгнув жилистую шею, Зейнаб с трудом постигала невнятную речь, больше напоминающую лай простуженного пса, брезгливо разгоняя при этом ядовитое голубоватое облачко сухим усатым ртом.

Известный насмешник Мирза Зияд любил заметить при случае, что этот «пучеглазый дымоход» закуривает от спички только первую утреннюю папиросу. А ещё он называл её Черчилль-ханум. Случилось так, что в самый канун новогоднего праздника Азиза неожиданно поведала Зейнаб личную тайну, предварив откровение жуткой клятвой о неразглашении и плотно затворив окна. Получила, говорит, после стольких лет полнейшей безвестности, через одного моряка известие от старшей сестры, давным-давно, ещё до войны, уехавшей с мужем к нему на родину, в иранский город Тебриз. Как стало теперь известно, сестра, её супруг и четверо детей (да хранит их всех Аллах!) живы и здоровы. Неплохо устроились, переехали недавно в портовый Пехлеви, может, и свидятся когда-нибудь, если будет на то воля Всевышнего. При этих словах Азиза ткнула в закопчённый потолок веранды, служившей одновременно кухней, прокуренным указательным пальцем правой руки, ладонью другой утирая внезапно повлажневшие глаза.

Адрес благой вестник записал по памяти при ней же на пачке «Беломора» на тот случай, если младшенькая решится ответить почтой. Правда, Азиза крупно подозревала, что не могла любимая сестрица не присовокупить к радостному известию посылочки, да этот проходимец наверняка её зажилил, все они жулики. Да только как докажешь?!

«Ничего, – хрипела обретшая кровиночку Азиза, страшновато тараща и без того выпуклые, под самый лоб, жёлтые мутноватые белки, – ничего, будем считать, что собака стянула, ничего-ничего! Мы своё ещё получим, своё-то мы ещё возьмём, ещё поимеем… О-о-о-о!!! Азиза вам себя ещё покажет… А знаешь ты, какая там хна?! А какие отрезы, знаешь?!». Бедняга Зейнаб оцепенела, даже приподнялась от волнения, так и застыв в нелепой позе. А охваченная нешуточным вдохновением подруга всё шире и шире, всё красочней разворачивала пред её ошарашенным взором дерзкие перспективы скорейшего чудесного обогащения. И да ниспошлёт, конечно, Всевышний крепчайшего здоровья её милой, её самой любимой, все эти долгие годы обожаемой сестричке, а также её замечательному супругу, достойнейшему из достойных, всем её чудесным, прекрасным ангелочкам-деткам!

…Азиза до того увлеклась, неистово, почти жертвенно любя сейчас далёкую иранскую семью, что не замечала перемен в лице несчастной Зейнаб, задёрганной крикливой женщины, трудно, буквально горбом зарабатывающей свой горький ломоть, с натугой и окриками таща на себе дом, не просыхающего от беспрестанного питья мужа-инвалида (подарок Гитлера, как она горестно шутила) и троих вечно голодных деток.

Такая обида взяла её сейчас, что ни слова вымолвить не в силах, ни рукой-ногой шевельнуть. Так и застыла, посеревшая, скорбно ссутулившаяся, закусив блеклые губы и уже не умея скрыть откровенного злого завидущего взгляда. Азиза же, всё более увлекаясь и ничего не замечая сейчас вокруг, всё сыпала и сыпала полными горстями золото, деньги, деньги, опять золото, золото… в надорванном сердце почтальона кровавым стуком отдавался его надвигающийся благостный звон…

И Зейнаб разом позабыла, как сморгнула всё, что сделала для неё, её деток и хромого Тофика эта добрая душа. Словно заговорённая, она не могла уже думать ни о чём другом, кроме как о скором чудесном обогащении Азизы. Позволяла себе даже, страшно сказать, роптать на Бога, чего не случалось с ней даже в самые чёрные дни войны, даже в самые лютые, самые голодные первые послевоенные годы. Огрызалась теперь: «Тяни, тяни выше свой толстый нос, старая дура! Счастье твоё, что времена сейчас другие. Посмотрели бы мы на тебя, иностранной сестры родственницу, лет эдак пять назад, как бы ты тогда порадовалась, миллионерша вонючая!» И проклинала: «Да чтоб ни волосам твоим, ни ладоням век хны не видать! Да чтоб подавиться тебе этим персидским шёлком, да чтоб он на саван тебе и пошёл!» Опомнилась, кажется: «Ой, прости меня, Боже милостивый, прости дуру неблагодарную… но ведь правду же говорю, истинную правду! Ну, зачем Ты, Справедливейший, одним, недостойным милости Твоей, посылаешь плов, а другим, жаждущим Твоих благ и давно заслужившим их, – лишь аппетит?!»

…В бессмертной поэме «Искандер-наме» великого Низами цирюльник разглядел случайно рога у Александра Македонского и стал, волею судьбы, посвящённым в страшную тайну. Томление его, однако, стало со временем столь невыносимым, что он, даже мучимый пугающим призраком лютой расправы, изыскал-таки способ облегчить изболевшуюся душу и прошептал сокровенное в глубокий колодец. Вытекшая из него влага напоила тростник, из которого пребывающий в идиллическом неведении пастух срезал себе свирель. И знаете, о чём она запела? Верно, первым же делом этот немудрёный духовой инструмент с благостным облегчением выдохнул миру: «А у Искандера рожки! А у Искандера рожки!»

Царский брадобрей поспешил с терзавшей его тайной к старому колодцу, а советский почтальон Зейнаб не придумала ничего лучшего, как рассказать обо всём… ну, как вы думаете, кому? И не старайтесь, вам этого в век не угадать. Так вот, теряющая от свалившихся на неё мучительных дум последние остатки и без того небогатого разума, она не нашла ничего лучшего, как поведать обо всём… Алику. Да-да, вы не ослышались, именно ему. И надо ведь отдать должное её выбору, не такая уж и глупая она, оказывается, женщина.