Итак, рассуждала Зейнаб, детишкам не расскажешь, отпадает сразу. Взрослый мужчина или сразу слушать не станет, да и пошлёт за такую информацию куда подальше, или всё как есть немедленно доложит своей ненаглядной (э-э-э, разве остались теперь настоящие мужчины?!), а это куда как опасно. Парня же этого, даром что молод, уважали на улице ещё и потому, что слово у него было настоящее мужское, умел (что ты, – могила!) крепко держать язык за зубами. Но даже с него взяла она, в свою очередь, клятву о молчании. И он её не нарушил.

Азиза долго ещё прикидывала, как бы понадёжнее да побезопаснее наладить коммерческие отношения с закордонной родственницей: по почте не решалась, откровенно боясь известно чего, моряку тоже не особенно доверяла – жулики они все, жулики и воры… мучительно нащупывала третий, неведомый пока оптимальный вариант.

Алик же времени своего на мучительные раздумья не тратил, хотя и было его у парня той зимою в изобилии. Храня обещанное гробовое молчание, он вначале задумался ненадолго после ухода облегчившего душу почтальона. Потом так же безмолвно закутался в одеяло, обложился поудобнее подушками и, приняв, таким образом, позу шахского писаря, единым махом накатал от имени Азизы презанятнейшее письмо в заморский портовый город по тому самому адресу, что ловко выведал у Зейнаб, которая профессионально запомнила его, разок узрев на пачке папирос.

Так была задумана и приведена в исполнение мальчишеская месть за многолетние обиды и слёзы детворы всего двора в память о замечательных кожаных мячах, покупаемых в складчину, которые, раз влетев в раскрытые окна бывшей дворницкой квартиры, тут же испускали безвременно дух под немилосердными ударами тяжёлого мясницкого ножа.

И всё же, и всё же… прежде нежели воздать должное вашему терпению и вознаградить его, передав содержание свеженачертанного послания, нельзя не сказать несколько слов и о самой Азизе, втором ребёнке кривого Аббаса, первого и пожизненного дворника этого дома (а ведь была некогда и такая должность!).

О нём самом соседи долго ещё предпочитали не вспоминать вовсе. В самом начале войны часть подвальных помещений в срочном порядке была превращена во временные склады. А вот каким образом расторопному хозяйчику пустеющего с каждым днём дома удавалось запускать в заманчивые хранилища цепкую руку, так и осталось тайной. Неласковое то время приучило поневоле горожан приторговывать: сносной одёжкой, обувкой, какая есть; обыватели потянулись на ближнюю барахолку с экзотическим названием. Волокли на Кубинку отрезы, у кого сохранились, старинную посуду, разом потерявшие цену древние книги и драгоценные ковры. Меняли на что поесть: хлеб, соль, масло, брали по случаю керосин, спички. У кого золотишко какое или камушки от бабушки припасены, те, случалось, заглядывали в Торгсин. Жили нервно, голодно, крутились, кто как мог, особо не роптали, оно и понятно – война ведь… не подличали, боялись опуститься.

И только семью дворника Аббаса крикливая разорительница-ворона упорно не задевала жёстким своим чёрным крылом. Общая беда только поначалу растревожила её, но потом, словно извиняясь, вдохнула в их стены спокойствие и тщательно скрываемое благоденствие: бегал по улице крепенький последыш Назим, сбивая близоруких стрекоз липким смолистым шариком на длинной бечёвке; пёстро разодетая, стремительно хорошеющая полнотелая Азиза, любимица родителей, резвилась в дальнем сквере с гладкими кавалерами; бодро поливал из большой зелёной лейки свой асфальтовый надел отец семейства. И только мухи, эти чёртовы мухи – ну, кто же ещё сотворил этих гнусных насекомых, в самом деле – то и дело тревожили ритуальный послеобеденный сон дворничихи Назиры, рыхлой бабы с отёчными от беспрерывного спанья руками, ногами и побитым оспинами большеносым лицом, не проработавшей за долгие годы своего земного несуетного пути ни единого рабочего денёчка. Трезвенник-муж, гроза мелкой шпаны и жалких окрестных пьянчуг, чистюля и аккуратист (двор при нём просто сиял!), благоговел перед супружницей; поговаривали, что даже побаивается её, хотя никому не довелось даже разочек услышать, чтобы из их окон доносилась просто громкая речь, а не то чтобы брань или ещё того хуже. Всякий раз, когда детвора затевала в неурочный час возню, рыцарь метлы возникал тотчас на пороге дворницкой, как на капитанском мостике, и, прижав корявый палец к редким, как у китайца, усам, возвещал торжественным шёпотом: «Ты-ыс-с-с, мадам дворник спит!»

Но ведь всему на свете когда-нибудь, да приходит конец. Вот и зябким февральским утром двор проснулся, неполитый и неметёный, уставился в низкое свинцовое небо заспанными глазницами мутных окон, а дворника Аббаса нет… и только бессердечный норд сердито хлопал незапертой створкой тяжёлой двери в гулком, насквозь продуваемом пустом парадном…

Прошёл, должно быть, месяц, когда потускневшая и разом подурневшая Азиза (что ж, горе никого не красит) собралась и надолго, на много лет, покинула отчий кров. Куда укатила – никому не ведомо. Уже год спустя прошёл по улице слушок, будто осела она где-то в Средней Азии, а кто-то даже уточнил: в Самарканде пристроилась к какому-то живому хлебному делу, хорошую, звонкую монету зашибает.

Переменился Назим. После ареста отца сразу посерьёзнел, стал немногословен (видать, стыдился), пропадал теперь целыми днями на старой рыночной площади в мастерской у жестянщиков, терпеливо учился прибыльному ремеслу.

И только «мадам дворник» даже получасом не стала почивать меньше. В нечастые минуты просыпа копошилась у себя в коморке; ходили к ней какие-то невежливые люди, перебирали подолгу мятые рубли, как-то жила и она.

Уже после того, как отменили хлебные карточки, пронеслась по улице скорая дурная весть, будто крупно прогорела Азиза на нечистом, но изобильном своём промысле, да и получила в подарочек от прокурора доброго срок богатый… Господи, и чего только люди не болтают! И ведь не лень день-деньской языками чесать, перемывать чужие косточки, ворошить не свои скорбные дела, – да всё и попусту!

Она возвратилась – как угадала – накануне материной кончины, и супруг при ней: небольшого росточка, худощавый, выцветшая тюбетейка на голом смуглом черепе, без правой по локоть руки. Встретишь их вдвоем в поздних сумерках и не разглядишь толком, что муж, – больше смахивает на дородную мамашу с сыночком заморышем.

Оплакала, откричала Азиза, да и вселилась основательно в старую отцовскую двухкомнатную квартирку. Назим с сестрой ни ругаться, ни делиться не стал, но только не дождался сороковин, а сразу после седьмого поминального дня перебрался в общежитие какого-то завода, сумел договориться. Но скучал по ребятам, забегал на неделе. Во двор, однако, старался не заходить: постоит с пацанами на улице возле парадного, покалякают о том о сём, обсудят последнюю игру «Нефтяника», а то и по бутылочке-другой «Бархатного» у палатки Мамеда на углу Искровской – да и обратно к себе, в общагу. Понятное дело, тосковал. Уйти из такого двора – это такая потеря. Всё равно что уехать из такого города…

После сорокового дня Азиза умело и разом, в какую-то неделю, распродала весь скарб, что скопился за долгие годы по углам бывшего дворницкого жилья. Торговалась с умом, много не запрашивала (откуда сейчас у людей?!), но и за бесценок ничего не отдала, да и высвободила скоренько обе комнаты. Спали с мужем на полу, побросав матрацы. Соседей, проходящих в обеденные часы мимо их окон, не дразнили пряные ароматы. Сидели на хлебе, зелени и дешёвом остро пахнущем сыре, запивая чаем. Соседки шептались, что копит Азиза денежки, одна к одной, для важного какого-то дела.