Ребёнок же от этого ловеласа – не успели даже имя девочке дать – вырастет, повторяя горестную судьбу несчастной своей матери, в детском доме.

Все до единого знают, что в словах Зияда одна правда – от первого до последнего слова, – но всё равно шокированы. Очень уж резко получилось, прямолинейно, в лоб, неожиданно, не к месту, не по-восточному, не по-стариковски…

Такой вот человек этот Мирза Зияд. Много связано с ним интересного, хватает и откровенно странного, если не сказать больше.

Невероятно, но даже тот загадочный документ, что старательно расписывали сейчас взопревшие мальчишки в полутёмном подвале, наверняка не появился бы на свет, когда б не одна злополучная фраза старика, опрометчиво обронённая им в присутствии внука.

Оставив на время несгибаемого упрямца Зияда, вернёмся к Алику, который, утопая сейчас в ватном троне, легкомысленно сочиняет витиеватое послание. Надо отдать должное парню: сотворено оно было с неукоснительным соблюдением всех замысловатых канонов изысканнейшего восточного эпистолярного жанра. Первую его треть занимали пространные приветствия, пожелания здоровья и процветания, счастья и благополучия. Не были забыты почившие предки (мир праху их!), близкие и все предполагаемые дальние родичи, их дети, отвешивались поклоны друзьям и приятелям, их добрейшим соседям, членам их семей и родственникам… далее следовали подробнейшие расспросы о здоровье всей вышеперечисленной когорты, и только после этого автор осторожно позволил себе перейти к скромной своей, то бишь Азизы, персоне.

В этих строках она сообщала своей далёкой, но горячо любимой, все эти годы обожаемой сестричке, что они с мужем устроены в этой жизни просто прекрасно. У них дружная, хотя и крошечная, семейка (так уж распорядилась судьба!); главное же их счастье заключается в том, что они с Адилем люди увлечённые, одержимые наукой, которая одна, в сочетании с живой практикой, составляет суть и подлинный смысл их самозабвенного служения. Лично о себе она сообщала, что подвизается на поприще медицины, конкретно, хирургии. Не первый год трудится в такой перспективной области, как замораживание и размораживание. Правда, пока её хирургические вмешательства ограничиваются просто ампутациями, но результаты этих грубых (но только для непосвящённых!) операций часто высшей категории и первого сорта. Много усилий затрачивает на постоянное, но невидимое для обыкновенного глаза увеличение удельного веса костей для дальнейшего укрепления общего благосостояния.

О муже коротко сообщала, что он, в свою очередь, самоотверженно бьётся над проблемой понижения сахаристости воды, сохраняя при этом её приятные вкусовые свойства, а ведь это, если вдуматься, спасение для диабетических больных. Как и она, Адиль имеет определённое отношение и к проблеме замораживания, но в несколько ином аспекте. Тем не менее это всё та же медицина, благороднейшая и гуманнейшая из всех наук, без которой ни она, ни супруг не мыслят себе счастливой, полноценной жизни. «Важно ещё, – делилась младшая сестра, – что эксперименты наши протекают не в закрытых, отгороженных от живой реальности лабораториях; напротив, мы с мужем регулярно общаемся с великим множеством простых людей, в самом тесном живом общении видим смысл своей деятельности, ибо только так она способна по-настоящему обогатить человека…»

И наконец, самое важное, для чего, собственно, и решилась на нелёгкое письмо: это искренняя просьба никогда (слышишь, никогда!) не скрывать от сестры трудностей и проблем, в первую очередь материальных. Много ли нужно двум одержимым наукой немолодым людям? А зарабатывают немало – сколько потребуется помощи, столько и будет её оказано (как это осуществить практически, решится в своё время). Главное – не стесняться, быть как можно открытее, на то ведь они и сёстры, кто ещё есть у них ближе и роднее на всём белом свете?!

Ответное послание, которое обмирающая от ужаса Зейнаб решилась-таки вручить теперь Азизе, содержало шумные поздравления по поводу удачного замужества и блестящей научной карьеры. «Мы, – писала Лейла, – всей семьёй долго плакали, когда читали вслух дорогое письмо о ваших великих делах. Могли ли когда-нибудь даже мечтать об этом наши несчастные родители?!» Слова же младшей сестры о горячей готовности оказывать материальную помощь вызвали у домочадцев новый поток слёз, потому как коснулись, как оказалось, самого больного места. Постеснялась, делилась Лейла, писать об этом в первый раз и – Бог свидетель! – не заикнулась бы вовек, когда б не её, Азизы, страстные мольбы не отвергать протянутой от всей души щедрой руки богатой родни. Теперь, конечно же, можно, теперь совсем другое дело, но всё равно не время сейчас об этом. Об этом потом, об этом как-нибудь после, попозже, в следующем письме…

Раскололись с жутким треском, потонули в пенных водах Хазара караваны богатых торговых судов, медленно и неотвратимо потянулись ко дну тяжеленные рулоны сказочного китайского шёлка… диковинные глубинные рыбы замерли, выпучившись на медленно расстилающиеся по холодному песчаному дну неподъёмные персидские ковры… канули в пучину, окрасив её на время в мутноватый ржавый цвет, драгоценные тюки с пахучей хной…

…Всё погибло, так и не достигнув заветного берега, пропало безвозвратно, потонуло навсегда, кануло в солёную пучину, исчезло навечно, скрылось из глаз, накрылось последней тяжёлой волной… всё пропало…

Уже потом была масса разговоров и пересудов. Говорили, обсуждали, спорили на все лады, разыгрывали, как в шахматной задаче, комбинации, снова сходились в спорах, оправдывая и негодуя, гневно обвиняя и злорадствуя втихомолку, хихикая исподтишка и заново ссорясь. Назадавали друг дружке горы вопросов – и все без внятного ответа. Спрашивали себя, выпытывали у других: каким, к примеру, образом выведала Азиза о том злополучном письме? Кому ещё проболталась (а это наверняка!) неугомонная Зейнаб?

И самый главный, вопрос вопросов: почему, ну почему она всё-таки передала адресату это письмо из Пехлеви, неужто не прочла его тайком, как делала не раз, ведь наверняка знала, что несёт. Неужели нельзя было не отдать его вовсе?! Вот взять, да и не отдать. Не было никакого письма, – докажи! Имеешь что-то против – жалуйся в инстанции, интересно будет на это посмотреть.

И каждый рассуждал про себя примерно так: «Да окажись я на месте Зейнаб, не отдал бы письма ни за что!» Оно и понятно, нам-то с вами куда как легко. Потому как мы люди умные и смелые, прямо скажем, неглупые люди. А Зейнаб?! Господи, такая жалость, – мало того, что не умна, так ещё и труслива не в меру. В самую душу её прокрался этот подленький страх и сидит-посиживает там наглым хозяином; ничем не вытравить, хоть дустом сыпь, с тем, похоже, и помрёт, бедняжка, – такая, видать, порода. Каждый дурак знает, как поступают в критических ситуациях смелые люди, а вот до чего додумается трус, что он вообще выкинет, – этого ни один гений никогда и ни за что не вычислит!

Сказать, что происходящее вокруг не волновало Валентину Мстиславовну вовсе, значило бы погрешить против правды. И хотя, по обыкновению своему, не принимала участия во всей этой суете и кривотолках, была, тем не менее, – как это ни покажется странным, – пожалуй, ближе всех к разгадке гипнотической боязни, обуявшей немощное существо незадачливого почтальона. Ведь не жизни же лишит её Азиза, в самом деле, то и дело рассуждали вокруг, мешая сосредоточиться и вспомнить как следует, во всех подробностях… когда же это было… Бог ты мой, ну да!., в аккурат после Пасхи… ещё на кухне, домывая кофейную чашечку, услышала стук входной двери… «Добрый день, Зейнаб, – поприветствовала, помнится, письмоносца, – оставьте почту на кушетке!» Когда же, минуту спустя, вышла из кухни в общую галерею и направилась к двери своей комнатки… Боже, что же она разбила тогда?.. Ах, да! флакон с розовой водой… И как ловко успела тогда прошмыгнуть до трюмо, впрочем, не совсем, получается, ловко… Да, Зейнаб есть Зейнаб, ну что с неё возьмёшь?! Бог с ним, с флаконом, решила она тогда, хотя, понятное дело, жалко – уж очень стекляшка была мила… но эта растерянность, этот неподдельный ужас в глазах, эти трясущиеся руки… Тут бы в самый раз потребовать объяснений: неужто причина столь мятежного состояния взрослой женщины всего-навсего пустяшная парфюмерия да пятно на паркете? Вместо этого, однако, пришлось самой же и успокаивать набедокурившую пришелицу, до того стало её жаль. И тем не менее, без объяснений не обошлось, благо соседи были на службе.