Соседом по нарам у Комарова оказался мужчина лет тридцати пяти. Представился он Гаврилой Варфоломеевым. Немногословный, с прямым взглядом, он умел внушить к себе уважение. Но более-менее дружеские отношения между ними завязались не сразу. Новый знакомый, приглядываясь к Комарову, поначалу неохотно говорил с ним, осторожно приглядывался.

Удивляться его недоверчивости не приходилось — лагерь был набит стукачами. У каждого пропагандиста, полицейского и начальника имелось с десяток осведомителей, которые докладывали о каждом слове лагерников. Потому-то дружбу пленные заводить не спешили, понимая, что каждое произнесенное слово доводится до сведения начальника лагеря. А уж тот умеет делать выводы. Неделю назад трое лагерников в частной беседе опрометчиво проговорились о том, что в третьем колене имели среди родственников евреев. А уже утром их вызвали из строя, посадили в крытый грузовик и увезли.

Больше их не видели.

Как позже выяснилось, новый знакомый Комарова был типичный хиви (в переводе с немецкого что-то вроде «добровольного помощника»). Работая шофером, Варфоломеев объездил весь север Германии, но после каких-то причуд судьбы был отправлен в сортировочный лагерь.

Здесь же в лагере жили и разжалованные полицаи, занимавшие два больших барака. Публика малоприятная, состоящая в основном из уголовников и бывших белогвардейцев, у которых были собственные счеты с Советской властью. Всех их называли оди, что означало — «полицейская служба».

Но самыми привилегированными были шума — «личный состав обороны». Прежде они принимали участие в карательных экспедициях. Жестокость была написана даже на их лицах, а потому с ними предпочитали не ссориться. Шума содержались отдельно от остальных — за двумя поясами колючей проволоки, с ними можно было пересечься только во время приема пищи. Но даже здесь для шума делалось исключение — их запускали первыми. Всем остальным приходилось терпеливо дожидаться у входа в столовую, пока наконец первые не съедят свою пайку.

Хиви не самая почитаемая каста в лагере. Кому-то надо драить полы и чистить туалеты, а лучше, чем добровольный помощник, этого никто не сделает. Варфоломееву еще повезло — умеет крутить баранку, чинить мотор. А большей части хиви приходилось быть на посылках у немецких солдат и убирать их казармы.

Первое слово было обронено только на четвертый день соседства, когда они успели насмотреться друг на друга и осознать, что от соседа угрозы не исходит. Но даже через месяц общения Петр Комаров знал о своем соседе немногое. Родом Гаврила был из Москвы, шоферил где-то в автоколонне. Женат. Правда, детьми не успел обзавестись. Выставлять напоказ душу в лагере было не принято, иное дело, если вопросы будут задавать в администрации.

Жизнь в бараке замирала в десять часов вечера, а потому времени было достаточно, чтобы пообщаться после отбоя. На соседних нарах покашливал Гаврила. Спать не хотелось.

— Знаешь, почему я перешел к немцам? — вдруг неожиданно спросил Варфоломеев.

— Почему?

— А потому что в плен попал! Куда деваться! — несколько повышенным тоном заявил он.

— Тише ты!

Комаров невольно обернулся на соседние нары, на которых тихо посапывал здоровенный хохол. Кажется, он ничего не слышал, но Гаврила очень рисковал, отважившись на подобное признание. Стукачу можно было бы заработать дополнительное очко и благодарственную запись в личное дело, стоило только ему заявиться с подобным сообщением к начальнику лагеря. На Варфоломееве можно было бы смело ставить крест — его тотчас переведут куда-нибудь в штрафной лагерь, откуда уже никогда не будет выхода.

Весь вопрос заключался в том, что Гаврила Варфоломеев был хиви, что подразумевало искреннюю, а главное, исключительно добровольную помощь рейху. А тут он признавался в том, что не сам сдался, а был захвачен в плен, а следовательно, автоматически терял предоставленные хиви преимущества.

— А чего мне оставалось делать? — прошептал он. — Не помирать ведь! Пришлось соврать, что ушел добровольно. Ладно, что особенно не копали. Вот что я тебе скажу: будь немцы поумнее да погибче, они бы выстроили свою политику по отношению к нам куда правильнее. Вот, скажем, взять хотя бы меня. Я у них в хиви был, но прежде чем до руля меня допустили, пришлось не один сортир вычистить. А моего согласия они спросили? Может, я не привык к тому, чтобы за кем-то дерьмо убирать! За быдло они нас держат! — вновь закашлялся Варфоломеев. Кашель был сухой, явно с легкими у него было не все в порядке.

— Так ты против немцев, что ли? — удивился Комаров.

Посмотрев по сторонам, Варфоломеев скривился:

— Не то чтобы против. Здесь тебе никто не скажет, что у него на душе. Никому верить здесь нельзя. Но политика немцев мне не нравится. Взять хотя бы Советский Союз. Что они хотят с ним сделать? Развалить его на части! Создают какие-то национальные формирования, которые только тем и занимаются, что режут русский народ. Я тут разговаривал с одним нацменом, — скрипнул он зубами. — Говорю ему, зачем ты мирных женщин-то убивал? И знаешь, что он мне ответил? Мол, чем больше мы убьем русских женщин, тем меньше они нарожают детей. Немцы обещают им независимость, так они тут же формируют свои правительства, а только они до этого еще не доросли! Сначала цивилизованными нужно стать.

По ходу разговора следовало бы поддакнуть, но Комаров воздержался, неопределенно хмыкнув. Разговор становился трудным. Гаврилу опасно было даже слушать, и по уставу лагеря о содержании разговора он обязан был немедленно доложить начальству.

— Вот скажи мне, для чего они хотят развалить Советский Союз? — Комаров только неопределенно пожал плечами. — А чтобы легче было прикарманить огромные территории России с ее немалыми ресурсами. А остальные и рады, думают, что независимость получат. А вот хрен им в дышло! — несколько громче сказал Варфоломеев и показал кукиш. Хохол, лежавший на соседних нарах, примолк. Поворочался малость, да и опять засопел. — Никакой независимости им не достанется. Немцы на них такое ярмо повесят, что им останется только ассенизаторами служить у чистокровных арийцев. — Варфоломеев говорил зло, нервно, трудно было поверить, что так может рассуждать обыкновенный хиви. — При Сталине, конечно, это не жизнь. — Он вдруг умолк, было видно, что ему есть чего вспомнить. — Насмотрелся я на них, — зло процедил он сквозь зубы. — Вот что тебе хочу сказать: нам с Гитлером по пути до тех самых пор, пока Сталина не свалим. А потом мы по другой дороге пойдем. С тех земель, которые он себе прибрал, мы обязательно его вытурим! Устроим свое государство без коммунистов. А то ведь они дышать не дают!

Петр слушал Варфоломеева затаив дыхание — за одни только эти слова им могла бы всерьез заинтересоваться разведка СД.

А уж она умеет выкручивать руки.

— Ты обрати внимание, что немцы делают? — откашлялся Гаврила в кулак. — Создают национальные формирования. Возьми хотя бы батальон «Бергман». Кто в нем служит? Грузины, азербайджанцы, выходцы с Северного Кавказа. Немцы составляют только командный состав. И куда потом отправляют это формирование? В Россию! С которой их ничего не связывает. Позверствовали на чужой территории и возвращаются на базу отдыхать. — Варфоломеев закашлялся. В какой-то момент Комарову показалось, что кашель его задушит, но ничего, откашлялся — и вновь с жаром заговорил: — А легион крымских татар! А эстонская дивизия! А легионы украинских националистов! Немцы даже не своими руками хотят задушить Россию, а руками вот этих самых отщепенцев!