— Мне кажется, что ты о себе чего-то недоговариваешь. Непростой ты мужик.

— А может, я и в самом деле непростой, — вздохнул Гаврила неопределенно.

— А ты не боишься, что я тебя сдам? — спросил Комаров. — Здесь ведь агентов через одного. Каждый хочет жить, а потому выслуживаются. Это не Россия, тебя здесь могут сдать с потрохами только за одно «доброе» слово от старосты барака.

— Ты не сдашь! — уверенно ответил Варфоломеев. — Или тогда я в людях совершенно ничего не понимаю.

— Для обычного шофера ты необыкновенно здраво рассуждаешь, — усомнился Комаров. — Давай я тебе кипятка принесу, что-то кашель у тебя какой-то нехороший.

— Вот за это спасибо, а то меня всего колотит.

Комаров налил из бака кипятку и принес его Варфоломееву. Тот пил крохотными глотками, наслаждаясь теплом.

— Ладно, давай спать, — отставил он кружку. — Уверен, что утром несколько человек доложат старосте, что мы с тобой шушукались до полуночи.

Следующий день начался, как и обычно, с подъема в шесть часов утра. После Комарова вызвал к себе начальник лагеря штурмбаннфюрер Хофмайер.

Черная эсэсовская форма необыкновенно шла к его долговязой фигуре. Он был молод (не более тридцати лет), хорош собой и наверняка нравился женщинам. По тому, как он разговаривал, было понятно, что он получил хорошее образование. В его кабинете стоял старинный рояль, конечно же, не для мебели, — Комаров не однажды слышал, как из корпуса раздаются чарующие звуки вальса. Поговаривали, что родом начальник лагеря был из Австрии, родился в семье иммигрантов, выехавших из России еще до революции. Вот отсюда и безупречное знание русского языка.

Оказавшись в кабинете начальника лагеря, Комаров вытянул руки по швам, как и требовал устав, приподнял голову. Позади, с дубинкой в руках, застыл рыжий конопатый эстонец из лагерной полиции.

— О чем с вами говорил Варфоломеев? — спросил штурмбаннфюрер.

Лагерь был сборный, подавляющее большинство содержащихся здесь пленных согласились служить немцам добровольно, но отчего-то полицейские расхаживали по территории лагеря с дубинами и немилосердно охаживали каждого, кто, на их взгляд, не поприветствовал их должным образом.

Пожав плечами, Комаров сказал:

— О пустяках… Говорил про родителей, которые остались в Москве. Очень жалел, что не успел обзавестись детьми, а теперь уже не до этого.

— Он выражал свои политические взгляды? — допытывался Хофмайер.

— Говорил, что Сталин ведет Россию в тупик. Что Советскому Союзу конец. Что Советы не продержатся и года. — Пожав плечами, Петр добавил: — Об этом все у нас говорят.

Штурмбаннфюрер очень любил свою форму. Сидя за столом, он то и дело посматривал на безукоризненно черные рукава. У канта оказалась какая-то крохотная соринка. Взяв ее двумя пальцами, он сдунул ее, после чего спросил:

— О чем вы еще разговаривали?

— Варфоломеев очень хотел бы вернуться в свою часть, чтобы помочь вермахту в победе над Сталиным.

Сухощавый, высокий, с густыми волосами, начальник лагеря напоминал мифологического арийца, какими их изображали художники рейха. Но держался он просто, вежливо обращаясь к военнопленному на «вы».

— Велись ли разговоры о евреях?

— Никак нет, господин штурмбаннфюрер.

По тому, как сузились глаза Хофмайера, Комаров догадался, что их разговором тот не удовлетворен.

— Почему же вы тогда так поздно уснули?

— Варфоломеев заболел, кашлял сильно, я ему кипятка приносил. Вы бы посмотрели, что с человеком, а то ведь загнуться может.

— Не беспокойтесь, мы уже давно за ним присматриваем. Кажется, вы добровольно сдались в плен?

— Точно так, господин штурмбаннфюрер.

— И чем же вас не устраивала Советская власть? — Тонкие красивые губы Хофмайера брезгливо дернулись. — Она ведь вас воспитала, растила, кормила, поила. А вы решили ее бросить. Некрасиво!

— Лучше бы меня воспитывал кто-нибудь другой, — хмуро заметил Комаров. — Я пострадал от Советской власти. Мой отец — царский полковник, вот поэтому я всю жизнь терплю несправедливость.

— Вы ведь учились в школе? — неожиданно спросил начальник лагеря.

Настоящая фамилия Хофмайера была Смысловский, — но он, как и многие неарийцы, предпочел иметь немецкие имя и фамилию.

— Приходилось, — чуть смешавшись, ответил Комаров.

— А разве вас советская школа не учила тому, что мать бросать нехорошо? — с укором спросил Хофмайер.

— О чем это вы? — нервно сглотнув, спросил Петр.

Он услышал за спиной легкое поскрипывание половицы. Ему даже показалось, что в этот самый момент полицейский, стоящий за его спиной, примеривается к нему дубинкой. Но удара не последовало.

— А вот о чем. На допросе в полевой полиции вы утверждали, что вы сын полковника царской армии. Однако мы навели о вас справки. — Он поднял шифрограмму, переданную ему Томасом Максом, и продолжил: — Так вот, вы не сын полковника царской армии. У вас самое обычное происхождение, так сказать, рабоче-крестьянское. Настоящая ваша фамилия — Таврин. Что вы на это скажете?

Вот она, фильтрация. Началось! После двух месяцев вынужденного безделья и ежедневного промывания мозгов немецкой пропагандой невольно возникает ощущение, что ты никому не нужен, что о тебе позабыли, но в действительности это не так, и каждый твой шаг четко контролируется и фиксируется десятками агентов-лагерников. А слова, пусть даже произнесенные невпопад, тщательно фиксируются и подшиваются в личное дело.

Несколько дней назад, вот после такой милой беседы с начальником лагеря, во двор вывели двух военнопленных и расстреляли перед строем, предварительно объявив, что они являются агентами русской разведки.

Смущенно улыбнувшись, Комаров сказал:

— Верно, я не сын полковника… Боялся, что со мной разбираться не будут и сразу же расстреляют. О тайной полиции я тоже наслышан. А царских офицеров немцы уважают.

— А может, здесь совсем другое? Сын царского полковника — это определенная гарантия благонадежности, так сказать, почти готовый материал для вербовки. На него даже не нужно тратить время пропагандистам, остается только загрузить полезными знаниями и навыками и отправить в тыл к русским осуществлять диверсии. Весьма неплохая легенда для русского шпиона!

— Господин штурмбаннфюрер, неужели вы думаете, что я русский шпион! — подался вперед Комаров и тут же получил ощутимый удар дубинкой по плечу. Как же он мог забыть об эстонце, стоящем за спиной!

— Ладно, об этом мы еще поговорим… Сколько времени вы находились на фронте?

— С полгода будет, — доложил Комаров.

— Это срок. Почему же вы не перешли на нашу сторону раньше, если так не любите Советскую власть?