Во всех отношениях я был совершенно один.

Пессимизм разъедал мое сердце, словно кислота: смогу ли я действительно справиться с такой трудной задачей и перейти линию фронта, чтобы снова попасть к своим?

— Я думаю, что такого интеллигентного человека, как Гельмут, — речь шла обо мне, — майор вскоре пошлет на передовую, — однажды услышал я, как одна из пташек говорит другой. Впрочем, кроме меня, здесь находилось еще трое немцев, которые, чтобы остаться в живых, сотрудничали с русскими. Так же как и я, одетые в форму красноармейцев, они трудились в седьмом отделе пропаганды в штабе советской 10-й армии.

Ганс, берлинец с расплывшимся мясистым лицом, был до мобилизации трудолюбивым служащим в торговой фирме. Он охотно печатал на пишущей машинке. Вносил поправки в текст листовок и уже выучил несколько иностранных выражений: «пролетарское классовое самосознание», «подвергать большевистской самокритике» и тому подобное.

Между прочим, это именно он сказал о «возможной отправке на передовую такого интеллигентного человека, как Гельмут». Очевидно, во мне он видел человека своего круга. Его классовое самосознание нашло яркое выражение в таком мнении об остальных: «Двое других глупы как пробки!»

Герхард охотно пилил вместе со мной дрова для нашего маленького блиндажа, в котором, кроме нас, четверых немцев, в какой-то степени в качестве почетного караула, спал и денщик майора. Герхард постоянно беспокоился из-за того, что его теплые немецкие фетровые ботинки могут пострадать от открытого огня.

— Ну конечно, я хотел бы сохранить эти ботинки, чтобы носить их и дома в Йене.

Он был вагоновожатым и радостно предвкушал, что теперь, после войны, у него никогда не будут мерзнуть ноги в кабине трамвая.

Своего рода старшим по званию среди нас был уроженец Вупперталя. Он уже окончил знаменитую антифашистскую школу в Москве и хорошо разбирался во всех вопросах:

— Я читал твою листовку. Сразу видно, что так написать мог только старый антифашист.

Мой рецепт был прост: только бы никого не раздражать!

Я попросил вуппертальца объяснить мне диалектический материализм, как его понимал товарищ Сталин.

— Ты же должен это точно знать! — польстил я ему.

Я не забывал постоянно восхищаться большими познаниями Ганса в русском языке. Он ежедневно просил у капитана газету «Правда»:

— Хотя я пока еще не все понимаю, но в любом случае я хочу выучить русский язык.

Но охотнее всего я проводил время с Герхардом, коммунистом-вагоновожатым из Йены. Он действительно сам верил в то, о чем говорил:

— Как только Красная армия окажется в Германии, русские товарищи сами увидят, как сильно мы им нужны. Конечно, здесь, в России, тоже не все так радужно. Коммунистам пока приходится здесь нелегко, и не каждый может добиться успеха. Товарищ капитан сам признался мне в этом. Но представь себе, как будет здорово, если мы построим советскую Германию! Мы, немецкие рабочие, добьемся гораздо большего, чем эти русские!

Но эти трое немцев были для меня всего лишь жалкими шавками.

Позднее я узнал, что вскоре Герхард сам сломал себе шею, так как написал резкую жалобу на нашего майора: «Или вы относитесь ко мне как к немецкому товарищу по партии, и тогда как политический сотрудник я требую обеспечить меня обещанным офицерским пайком. Или же вы рассматриваете меня как пленного фашиста, тогда отправьте меня в лагерь для военнопленных». После того как Герхард не вернулся из штаба, капитан сказал нам, что его якобы перевели в дивизию.

С Гансом лишь однажды у меня была небольшая размолвка, так как я без спроса взял у него его немецко-русский словарь. Я хотел выучить некоторые фразы. Например, такие: «Я партизан! Как мне перейти линию фронта в тыл к немцам?»

И вупперталец тоже был всего лишь жалкой шавкой. Я действительно не знал, почему я «не дал бы ему ни капли воды, даже если бы он был при последнем издыхании», как часто говорил мне Ганс.

Нет, этих троих я всегда считал полными ничтожествами. Какой же приятной музыкой звучали в моих ушах их рассуждения о том, что в следующий раз капитан, видимо, возьмет меня с собой для проведения пропагандистской акции на фронте!

Пропагандистская акция на фронте? Что это такое?

— Однажды вечером приедет МГУ, большой грузовик с громкоговорителями. На нем вы подъедете к линии немецких траншей на расстояние около километра. Потом капитан даст тебе текст. Только читай медленно. Вообще-то радиус действия громкоговорителей составляет более пяти километров. Во время обстрела ты должен при любых обстоятельствах продолжать говорить. А через два-три дня вы снова вернетесь сюда.

По ночам, когда я засыпал в нашем блиндаже, накрывшись маскхалатом, мне часто снилась наша поездка в прифронтовую полосу и тот километр ничейной земли, который будет отделять меня от линии немецких траншей.

Однако при общении с другими я делал вид, что поездка на фронт меня совсем не интересовала. Герхард даже как-то спросил меня:

— Да ты, кажется, боишься?

Дело складывалось таким образом, что последнюю ночь перед поездкой на фронт я провел в лихорадочных думах. Я взглядом попрощался с тремя шавками: «Вы никогда меня больше не увидите!» Потом я начал представлять себе, как вырву пистолет из рук капитана. Внезапно у меня мелькнула ужасная мысль: а вдруг и на этот раз мне не хватит каких-нибудь жалких трех метров, чтобы, преодолев русские позиции, успеть добежать до своих, до линии немецких траншей?

Однако все сложилось совершенно иначе, совсем не так, как я себе это представлял. Первая же придуманная мной удобная возможность для побега возникла и была упущена. Однако обо всем по порядку.

— Значит, вы не можете читать без очков? — спросил меня капитан около четырех часов пополудни. — Какие очки вы носите?

— Минус пять!

Через полчаса капитан принес мне очки. Это оказались очки самого товарища майора. Минус два с половиной.

— Ну как? С ними теперь получше?

Да, теперь было уже гораздо лучше.

Оставалось только припаять оправу, сломанную на переносице.

— Об этом позаботится механик в грузовике с громкоговорителями. МГУ вот-вот подъедет.

Оказалось, что МГУ оборудован просто отлично. Там имелась просторная кабина с различными микрофонами. Со сдвоенным электропроигрывателем. Со шкафом, полным пластинок: «На прекрасном голубом Дунае», «У колодца у ворот». С любимыми и милыми немецкими народными песнями. С ласкающими слух вальсами, но также и с мощным, грозным казачьим хором.

В этой кабине можно было спать на трех широких лавках. Здесь имелся и маленький откидной столик, за которым удобно работать. Казалось, что подумали обо всем: о соединительных кабелях, о печке и о ящике с продуктами. Так что выезд на фронт мог проходить в комфортных условиях и не был таким уж рискованным.