ты никогда не готовишь настоящую еду?

– Это настоящая еда, – ответил папа.

Он помолчал немного, а затем добавил: «Это твоя культура, Маржан».

Моя мама, американка, всегда относилась к иранской культуре с куда большим энтузиазмом, чем отец. С тех пор как она умерла, папа почти никогда не поднимал эту тему, а когда все же подобное случалось, мне всегда казалось, что на самом деле он общается не со мной. Мысленно папа говорил с кем-то другим. Думаю, так было с того самого дня, как ее не стало. Кажется, это происходило всегда. Ему, как правило, удавалось сдерживаться, но иногда что-то вырывалось наружу.

В такие моменты папин голос слегка менялся, и я чувствовала, как у меня в груди что-то сжимается. Словно я оказалась там, где мне быть не следовало, подслушивая неприятный разговор двух взрослых, но в то же время уйти не могла. Мне будто не оставляли выбора. И это всегда выводило меня из себя.

– Моя культура – вафли, – буркнула я. – Поджаренные, а не холодные. А это, – я кивнула на его завтрак, – не более чем пародия на твою культуру, Джим.

В такие моменты папа не то чтобы злился – он не терял самообладания, не начинал кричать. Вместо этого тон его становился резким, холодным и бесстрастным, словно кончик иглы для подкожных инъекций, прокалывающей кожу в поисках вены. Мне было больно, и в то же время хотелось пожалеть его. В такие моменты я видела отца насквозь и еще отчетливее понимала, насколько он на самом деле сломлен.

– Ради наших чувств, Маржан, мир не замирает на месте, – произнес он.

Его английский был бы безупречен, если бы не акцент, из-за которого гласная «у» в слове «чувств» звучала дольше и протяжнее, а буква «р» в слове «мир» не была такой звучной.

– Мир ничего тебе не должен. И меньше всего – объяснений.

Договорив, он снова отпил кофе и не сказал больше ни слова. Я попробовала дожарить вафли и сожгла их. На вкус вышло ужасно, и я весь день злилась.

После школы я раздраженно покрутила педали велосипеда в сторону клиники. Я всегда бывала там после уроков, независимо от настроения, – даже злясь на отца, я все равно любила проводить время с животными. Зайдя внутрь, я увидела, что вестибюль был полон людей, смотровые пустовали, а процедурный кабинет погрузился в хаос бурной деятельности.

– Немецкий боксер наелся крысиного яда, – сообщила одна из фельдшеров, проходя мимо меня со стопкой только что продезинфицированных полотенец.

Я заперлась в пустующем отцовском кабинете и начала делать домашнее задание. Через некоторое время туда вошел одетый в белый халат папа. Его волосы растрепались чуть сильнее обычного, сам он выглядел немного более измученным, чем всегда.

– Пошли со мной, – произнес он.

Папа провел меня по коридору и остановился у дверей третьей смотровой.

– Открывай дверь медленно, – тихо сказал он. – И закрой ее за нами.

Свет внутри был тусклым, со смотрового стола донесся тяжелый вздох: «Уф». Мгновение спустя он повторился. На столе лежала сука немецкого боксера, глаза ее были полузакрыты, язык свисал изо рта. Она была подключена к капельнице.

Папа, стараясь не издавать ни звука, выдвинул стул и поставил его рядом со столом. Он осторожно присел и кивнул мне, чтобы я принесла еще один стул и присоединилась к нему.

– Она отравилась стрихнином, – прошептал папа, когда я села рядом с ним. Он бросил на меня взгляд, удостоверяясь, что я слушаю. – Мы вызвали у нее рвоту, дали ей активированный уголь и седативный препарат. Итак, – папа на секунду замолк, не сводя глаз со спящей собаки, – каковы наши дальнейшие действия?

Он меня проверял.

Я задумалась на мгновение. Отравление стрихнином вызывает у собак мучительные судороги, которые без своевременной медицинской помощи становятся смертельными. Папа сделал все, что мог, пытаясь помочь отравленной собаке. Теперь нам нужно было…

– Теперь мы наблюдаем, – сказала я. – Ждем, не появятся ли судороги.

– Хорошо, – одобрил он. – А если начнется припадок?

Я на минуту задумалась.

– Увеличим дозу седативного средства? – предположила я.

– Очень хорошо, – похвалил папа. – А зачем тут темно и мы шепчемся?

– Потому что… – начала я, надеясь, что ответ найдется сам.

Когда этого не произошло, отец закончил мысль за меня.

– Потому что яркий свет и громкие звуки могут спровоцировать приступ.

– С ней… – начала я.

– Мы приехали вовремя, – ответил папа, и казалось, что в его голосе слышится облегчение.

Потом мы сидели, прислушиваясь к дыханию собаки, наблюдая, как поднимается и опускается ее грудь.

Уф.

Уф.

Уф.

– Мир не должен тебе никаких объяснений. В отличие от меня. Когда ты будешь готова, я все тебе расскажу.

– Может быть, для этого нужно просто побольше практики.

Мы находились в кабинете дальше по коридору от большого зала. Я лежала на узкой кушетке, чувствуя, как ко мне возвращаются сознание, силы и равновесие. Парень по имени Себастьян, на вид мой ровесник, стоял у окна, засунув руки в карманы, и смотрел на сад. Я предположила, что он помогал нести меня в кабинет, но постеснялась спросить. Саймона нигде не было видно.

– Я могла бы согласиться, – произнесла я, – если бы знала, что вообще имеется в виду.

– Тебе получше?

– Немного. Где Саймон?

– Думаю, разговаривает с начальством моей школы. Надеюсь, он подтвердит то, что сказал им я.

– Саймон тебе…

– Дядя, – закончил он. – Я учусь в школе-пансионе, но когда услышал, что Киплинг болен, то… не мог не приехать.

Себастьян вскинулся, словно только что вспомнил что-то, затем быстро пересек комнату, подошел к столу, на котором стоял кувшин, налил воды в стакан и протянул его мне. На этот раз я пила медленно и, закончив, поняла, что могу сесть.

Мои нервы все еще звенели от удивления, смятения и боли. То, что я чувствовала, уже прошло, но в костях осталось гулкое эхо этих ощущений. Прислушавшись к себе, я поняла, что дышу осторожно, ожидая, что в любой момент меня охватит знакомый жар.

Себастьян сел напротив меня. Он был высок, и выбранное кресло оказалось ему мало. У него были ужасно длинные ноги, поэтому колени задирались чересчур высоко, мешая спокойно положить руки. В общем и целом Себастьян напоминал вялый веснушчатый крендель с неряшливой рыжеватой стрижкой, как будто собрался в первый класс. Он, должно быть, всегда был слегка неловок, но это лишь добавляло ему очарования. Себастьян как будто весь состоял из локтей и коленей, но лицо его было таким выразительным и живым, что забирало все внимание на себя, словно луч прожектора. Таким я увидела Себастьяна в первый раз.

– Что именно там произошло? – спросил он. – Если ты не против ответить.

– Точно не знаю что… – ответила я.

Глупо было рассказывать о своих ощущениях.

Я почувствовала Киплинга.

В этот момент вошел Саймон.

– А, вы очнулись, – сказал он. – И уже познакомились с моим непутевым племянником.

Он бросил на Себастьяна укоризненный взгляд.

– И я бы поступил так же еще раз, – вызывающе сказал он, вставая. – Ради Киплинга.

– В этом я не сомневаюсь, – согласился Саймон. – Но в следующий раз тебе понадобится оправдание получше. Больные бабушки вызывают слишком много вопросов. Нам нужно стараться не привлекать внимания такого рода.

– Что ты им сказал? – поинтересовался Себастьян.

– Что ты нагло соврал, – ответил Саймон. – Что ты дрянной мальчишка, который уже завтра вернется в школу, и вся семья, включая твою совершенно здоровую бабушку, в ужасе от твоего поведения.

– Завтра? – с тревогой переспросил Себастьян.

– Скажи спасибо, что я не отправляю тебя назад сегодня вечером.

Он повернулся ко мне, и суровость на его лице сменилась надеждой и мольбой.

– Теперь расскажите мне о Киплинге.

Я сделала глубокий вдох, наслаждаясь отсутствием боли в легких. Этим папа и занимался? Это и была его работа?

– Он страдает, – произнесла я.

Лицо Саймона вытянулось. Я задумалась, как справился бы со всей этой болью мой отец. Я представила, как он подходит к Киплингу с иглой в руке, шепчет ему, чтобы тот не волновался; говорит, что еще немного нужно потерпеть, но потом агония и немощь отступят, исчезнут навсегда.

А потом…

Нет, это неправильно.

– Ему нужны обезболивающие, – сказала я. – А еще питательные вещества. Если он не может есть, поставьте капельницу. Сделайте рентген, МРТ, возьмите анализы крови и образцы кала. Потом нужно будет лечить все обнаруженные заболевания.

Слова казались пустыми: они извивались так, словно в моем желудке были угри и мне необходимо было выплюнуть их как можно скорее, не позволив себя укусить. Я ни разу не посмотрела на Саймона и Себастьяна, пока не закончила говорить и на ковре не оказались все скользкие слоги до последнего. Когда я наконец взглянула на них, то почти ждала увидеть на их лицах отвращение.

Увидев