Саша подхватил свою щетку и ведро и решил пройти по самому краю бревен. И, хотя места на помосте, чтобы разойтись двоим, было достаточно, Михаил плечом оттеснил его с дороги прямо в грязь.

— Неуклюжий болван, — сказал он, превращая все происходящее в забаву.

Саша временами ненавидел его, но это раздражение быстро проходило. Он не отваживался даже подумать, например, о том, чтобы затолкать своего разряженного противника в грязь прямо сейчас, после одной из его мелких проделок. Проступки, подобные этому, были очень опасны для его репутации и положения в доме и могли нарушить расположение к нему, хотя бы внешнее, дяди Федора и тетки Иленки.

Но он втайне надеялся, что такой случай может произойти позже, где-нибудь по пути к «Оленихе», и возможно, что лужи там окажутся значительно больше.

Он даже испугался, когда поймал себя на этом, испугался нарастающего раздражения к Михаилу, испугался самой мысли о том, чтобы поднять руку на двоюродного брата и самому сбросить его в грязь.

Больше всего на свете он боялся, что все разговоры соседей о нем могут оказаться правдой, боялся, что даже не желая Михаилу зла, он каким-то образом мог сделать то, чем сейчас был очень напуган, нечто похожее на то, что, как все говорили, сделал Петр Кочевиков со старым боярином, тайно сговорившись с кем-то.

Петр вполне откровенно спрашивал его, почему Саша помог ему в самый первый момент. Но ведь это было так просто: Петр никогда не причинял ему никакого вреда, а сам, тем временем, отчаянно нуждался в помощи…

Так было до тех пор, пока у ворот трактира не появилась стража, и не было произнесено этих страшных слов, связывающих Петра с колдовством и убийством…

В тот момент Саше очень хотелось спрятаться как можно дальше, в самый темный угол, чтобы никто и никогда даже не вспомнил бы о его существовании. Теперь же… Теперь он продолжал помогать Петру Кочевикову, и даже приносил ему еду. Он помогал ему спрятаться от закона, потому что, услышав обвинение, предъявленное Петру, он всем своим сердцем почувствовал, что Петр невиновен во всех приписанных ему грехах, он не любитель таких забав, он не способен сотворить подобную жестокость и невредимым сбежать оттуда. Петр просто не может причинить никому никакого вреда, и нельзя даже помыслить, чтобы соединить Петра и убийство.

Точно так же, как нельзя соединить Петра и колдовство…

И если они верят, что Петр Ильич был замешан в этом, тогда они в любой момент могут поверить, что любой человек способен на такие вещи, и если охотники найдут того, кто укрывал его, то тогда весь город может припомнить массу самых разных слухов о конюшем из «Петушка», и никто не будет интересоваться, правда это или нет.

Поэтому Саша хотел, чтобы Петр Ильич как можно скорее оставил их конюшню — это было все, что он мог придумать в качестве решения. Но Петр отказался, ссылаясь на то, что ему нужно было еще некоторое время, чтобы окрепнуть, а Саша и сам не знал, как еще можно помочь такому ослабевшему человеку, который едва ли мог передвигаться. Невозможно было выгнать его на улицу, даже если бы Саша и был абсолютно уверен, что никакая стража никогда не узнает, кто прятал от них беглеца всю ночь и весь день. Он же думал о том, как хорошо было бы выпроводить его из конюшни, просто сказать ему, что он должен уйти, и быть уверенным, что при этом он окажется за воротами «Петушка» раньше, чем кто-нибудь успеет увидеть его. Саша должен был убедить себя сделать это прежде, чем с обитателями трактира произойдет что-то ужасное, потому что они-то уж явно не несут никакой ответственности за Петра Кочевикова, даже если он совершенно ни в чем невиновен. Саша же нес полную ответственность и за дядю Федора, и за тетку Иленку, которые приютили его именно тогда, когда никто другой не рискнул бы этого сделать…

Но мальчик чувствовал всем сердцем, что он не хочет видеть Петра пойманным и убитым.

Он надеялся придумать что-то.

Он надеялся, что ничего страшного не произойдет.

Но он знал, что такие надежды редко сбываются.

Мальчик пришел только под самый вечер, захватив с собой пару вареных репок и большой кусок хлеба, увидев который Петр очень обрадовался. Работа на кухне не прекращалась весь день: с утра доносились запахи свежеиспеченного хлеба, а к вечеру пахло тушеным мясом. По бревенчатой дорожке не прекращался топот ног приходящих и уходящих людей, сопровождаемый криками, смехом и хлопаньем дверей в трактире.

Но за все это время пока никто, слава Богу, не заявился в конюшню за лошадьми, и Петр мог позволить себе проспать несколько часов, пока голод не разобрал его. Он был бы рад, если бы кто-нибудь предложил ему то маленькое блюдце молока с кусочками хлеба, которое все еще оставалось около стойла после вчерашнего завтрака, наверное, какой-нибудь черной или белой кошки.

Прежде всего Саша отломил кусочек хлеба и положил его на блюдце. Он оставлял его не для кошки, а для того, кто доглядывал за домом и за конюшней.

— В трактире говорят, — сказал Саша, откусывая хлеб, — будто за тебя объявлена награда от боярыни и ее родни.

Петр почувствовал, что теряет присутствие духа.

— Так, так. И сколько же?

— Они говорят, — голос Саши перешел на правдиво-доверительный тон, — шестьдесят серебром.

— Могу только сказать, что я немного обижен.

Саша недоверчиво посмотрел на него, будто почувствовал вырвавшуюся наружу горечь, а возможно, и от той мысли, что он не должен был бы заводить этот разговор.

Но почему же он все-таки заговорил об этом? Петру было очень важно это узнать. Возможно, мальчик хотел выяснить, сколь более высокую цену могут предложить ему друзья Петра?

— Почему они так думают о тебе? — спросил мальчик. — Я имею в виду колдовство.

«Может быть, он боится меня?» — подумал Петр, пытаясь спорить с самим собой. Это обстоятельство открывало пред ним новые возможности и позволяло по-иному взглянуть на отношения с мальчиком. «Может быть, только по этому этот малый не отправился до сих пор за стражей?"

— Вполне возможно, что я знаю кое-кого, кто занимается колдовством, — сказал Петр.

— Кто же это?

И это спросил тот самый мальчик, который выставлял блюдечко с хлебом и молоком, чтобы задобрить домовых, охраняющих конюшни и амбары, и который никогда и никому не поверил бы, если бы ему сказали, что все это обычно съедает кошка. Он немедленно возразил бы на это точно так же, как обычно делают старики: кошка не может съедать оставленное всякий раз.

— Я наверное был бы недостаточно сметливым, если бы сказал это. Разве не так?

Саша закусил губу и нахмурился, а Петр почувствовал, что дальнейший разговор в этом направлении может оказаться небезопасным, учитывая глубокое выражение горя, которое он увидел на детском лице. Он потерял появившуюся было нить разговора и теперь не знал, в какую сторону лучше направить его. Любое неосторожное слово может или заставить мальчика помочь ему, или вынудит побежать за сторожами.