станет ждать и четверти минуты.

«Пардон, мадам», – прошипел, обогнул одну, едва не врезался в другую: о-о-о! Дамы не глядели ни под ноги, ни на бульвар. Головы у всех были свернуты набок. Глаза – стеклянные, как под гипнозом в клинике у Шарко, – не отрывались от сверкающих витрин. А в витринах – шляпки, тьфу! Свернув с Курфюрстендамм на боковую улочку, доктор Даль вздохнул было с облегчением. Тротуар теперь принадлежал ему одному. Но тут же обложила июньская жара. Никакой листвой не сдерживаемое солнце молотило по темени. Сновали авто и конные экипажи, волоча за собой запахи: бензиновые, навозные. Легкие горели, но выбора не было, и Даль прибавил ходу. Под мышками чесучовый костюм разбух, намок. Мучила невозможность снять пиджак, жилет.

А вот и двери. Швейцар распахнул так предупредительно, что доктор Даль едва не получил по лбу.

Остановился. Промокнул платком лицо. На всякий случай беглый взгляд на вывеску. Savoy. Все верно. И шагнул внутрь. В прохладу. В полумрак. Глаза его, ослепленные солнцем, не сразу увидели деревянные квадратики панелей, блеск столиков, лоск кожаных кресел – и что в одном из кресел помещалась массивная фигура. Как и полагал Даль, профессор Эвальд держал перед собой часы.

Увидев Даля, он тотчас щелкнул крышечкой. Убрал золотой диск в жилетный кармашек. Приподнял радушно зад, протянул пухлую руку, блеснув золотыми запонками:

– О, дорогой коллега! Рад приветствовать. Прошу.

Рука была сухая, прохладная, чуткая. Привыкшая ощупывать больных дам: деликатно, но властно и по делу. «Рука терапевта», – подумал Даль. У хирургов обычно руки бесцеремонные и точные, как у фортепианных виртуозов. Герр Эвальд щелкнул в воздухе пальцами. Тут же у кресла вырос кельнер, склонил пробор.

– Кофе, – попросил Даль.

– Я думал, вы, русские, предпочитаете чай.

Разговор шел по-немецки.

– Приобрел бессонницу. Давно. Еще в армии. Во время кампании в горах.

Герр Эвальд понимающе кивнул:

– Да, жизнь военного хирурга полна напряжения, которого не ведаем мы, мирные городские терапевты.

Колено Даля под столом затряслось мелкой дрожью. Герр Эвальд уловил вибрацию. Все понял – соединил концы пальцев, устремил черные глаза на собеседника:

– К делу. Он был очень плох.

Пришлось умолкнуть. Кельнер поставил крошечную фарфоровую чашечку на блюдце. Вопросительно глянул. Герр Эвальд смахнул его рукой. Тот исчез.

– Насколько? – воскликнул доктор Даль. – Как он выглядел? Что говорил? На что жаловался? Вы его осмотрели? Каким вы его нашли?

– Осмотр был ни к чему. Напрасная трата их денег и моего времени. Вдобавок нахожу неверным подавать пациентам ложные надежды. Тем более коллеге. Довольно было увидеть препараты на его прикроватном столике. Висмут. Морфий. Опий. Героин.

Каждое слово било, как молоток.

Даль схватился за виски. Уставился вниз в черное кофейное око. «Оч-чи черные, оч-чи страстные, – некстати загремело в голове. – Оч-чи жгуч-чие – и прекр-расные!» Время вдруг понеслось вскачь.

– Они еще здесь?

– В «Савое»? – И герр Эвальд покачал головой. – Съехали в тот же день.

– Куда?

– Может, и не доехали. В таком состоянии везти пациента через всю страну. Ради чего? Чтобы потом себе самой сказать: я боролась? Ради мифической помощи курорта, все достоинство которого в том, что он слывет модным у определенного рода дам, которые…

– Куда?!

Герр Эвальд уставился на русского доктора с недовольным недоумением. В затылок Далю сверлило равное негодование кельнера. Даль поднял за ушко чашку:

– Прошу прощения.

И даже отпил. Кофе был отменный.

– Так куда же они переехали?

***

Только бы пациент не умер. Только бы был еще жив. В вестибюле доктор Даль бросился к стойке. Портье тут же ответил услужливой миной.

– Чем могу услужить? Желаете ном…

– Газету! – выкрикнул Даль.

– Немецкие? Английские? Французские? – Портье принялся перечислять с величавой гордостью винтика большой машины – а «Савой» и впрямь был устроен на славу! – Швейцарские? Русские? Итальянские? Есть шведская…

Даль перегнулся через стойку, схватил ту, что лежала перед самим портье.

– Но дорогой господин!.. – Тот пошел пятнами от такой наглости. Не позвать ли полицейского?

За стеклянной дверью показал озабоченную мину швейцар: выволочь?

Портье ответил гримасой: пока справляюсь. Скандала не хотелось. Постояльцы платят не за это.

Господин уже отмахивал шуршащие полосы. Главные новости. Внутренние новости. Международные! Встряхнул листы. Глаза прыгали по странице. Потом господин расплылся в улыбке.

Портье прибег к обычной мере против хамов, пьяных, сумасшедших, иностранцев – спокойной вежливости:

– Хорошие новости?

Тот просиял в ответ:

– Великолепные! Русский корпус генерала Штакельберга потерпел поражение от японцев при Вафангоу!

На японца господин не был похож – чтобы так ликовать от японской победы. И по-немецки говорил чисто. В этом была какая-то неприятная сложность. Шпион? Портье ограничился вежливо-ледяным кивком:

– Чудесно.

– Чудесно! – засмеялся иностранец. – Именно!

Свернул газету, бросил на стойку. И портье услышал, как тот уже кричит снаружи извозчику:

– На вокзал!

***

Пока еще жив. Но этот пациент мог умереть в любую минуту. Вот в эту самую, например. Чахотка коварна. Даль не выдержал пытку неизвестностью. Скрипнув по вытертой коже сиденья, спросил извозчика:

– Слыхали о такой стране, как Россия?

Болтливые пассажиры извозчику были привычны. Что ж, поболтаем.

– Господин едет в Россию?

Но продолжения не последовало.

Даль с облегчением откинулся на подушку. Итак, новости действительно прекрасны – пока что: Россия существует. О ней знает даже берлинский извозчик.

Значит, пациент еще жив. Еще можно успеть.

Если не успеет, если пациент умрет, пока он трясется на извозчике или в поезде, это, по крайней мере, сразу станет ясно. В миг его смерти история изменится неузнаваемо, в этот самый первый миг России уже не будет. Ни на картах, ни в газетах, ни в башках обывателей.

Извозчик услышал у себя за спиной запоздалый ответ пассажира:

– Нет. В Баденвайлер.

***

Эти горы ему понравились. Обычно горы внушали ему ужас – с той кампании в Афганистане. Но там были бесплодные каменистые кручи. А эти – синие, волнистые. Когда поезд приблизился, Даль увидел, что горы, как мехом, покрыты лесом. Шварцвальд вполне соответствовал своему названию. Городок был низкорослый, опрятный – очень немецкий. Летние сумерки придавали ему таинственность, которой за ним сроду не водилось.

Даль вышел из здания вокзала. И задумался. Где собиралась остановиться русская чета, профессор Эвальд не знал.

– Куда вам, уважаемый господин? – тут же подскочил извозчик.

В Берлине, по крайней мере, они жили в «Савое» – лучшем отеле.

– Отвезите в самый дорогой отель.

Извозчик поклонился почтительно:

– А…

– Багажа не имею.

В руках у путешественника был докторский саквояж. Но поскольку доктора в этом курортном городке были так же привычны, как больные туберкулезом, извозчик тут же выбросил все это из головы.

Лучшей, самой дорогой в Баденвайлере оказалась гостиница «Рёмербад».

– Да, были, – ответил портье. Дородный краснорожий тип с усиками, похожими на двух черных пиявок, приставленных под нос от высокого кровяного давления. Доктора Даля заворожило, как они шевелятся, он почти прослушал объяснение:

– Но господин кашлем беспокоил постояльцев. Мы были вынуждены всепокорнейше просить их съехать.

Даль оторвался от созерцания пиявок:

– Что, простите?

Но ответ уже получил. Пациент выглядел так скверно, что даже этот толстяк все понял. Понял – и испугался.

– Мерзавец! – не