– Какой же ты бандит, – говорила она, смеясь, и шлепала меня по руке, – настоящий разбойник!

И я целовал ее и… боже мой, зачем я ее целовал?! Может, если бы я тогда удержался, все сложилось бы совсем иначе, и не было того страшного, что случилось потом.

Но это тоже было позже, а сначала дядя представил нас друг другу. Я не знаю, как выглядел я, а у Зои глаза как будто вспыхнули, когда она на меня поглядела, но тут же сделала равнодушный и одновременно любезный вид.

– Ты был похож на клоуна, – говорила она позже, – такой печальный от кокаина Пьеро, каких много бывало в моем салоне. Как же я должна была на тебя смотреть, сам посуди? Ведь я хозяйка, и это просто неприлично.

И каждое слово тут было правда, кроме того, что печален я был не от кокаина, а от совсем другого зелья.

Зоя проводила меня в самую большую комнату и, сославшись на важный разговор, увела куда-то Покровского. У дальней стены на небольшой эстраде развернул крыло черный кабинетный рояль, напротив него в несколько рядов теснились разнокалиберные стулья. Их с самым решительным видом оседлали оборванные молодые люди – вероятно, те самые поэты, о которых было столько разговоров. Оставалось совершенной тайной, как за один год, прошедший со времени февральской революции, могли они так обноситься. Я стал приглядываться к поэтам, смутно надеясь увидеть среди них Блока. Но ни Блока, ни Брюсова, ни даже самого захудалого Зоргенфрея я тут не обнаружил. Наверное, они должны были явиться позже, как украшение вечера, как жемчужина всего предприятия. Не секрет, что значительные персоны всегда опаздывают, чтобы показать, кто тут главный. Я, увы, этому высокому искусству так и не обучился: как я ни опаздывал, ничего, кроме проклятий в свой адрес не получал, и ни разу меня не приняли за значительное лицо. Вы скажете, наверное, что ничего значительного во мне никогда и не было. С другой стороны, что значительного было в Зоргенфрее? Тем не менее, он опаздывал сейчас совершенно безбожно, а может, и вовсе не собирался приходить.

Пока я таким образом размышлял о поэзии, на эстраду вылез толстяк с бородой и усами и, не кланяясь, сел за рояль. Все зааплодировали, ожидая начала концерта. И концерт начался, но довольно странно – толстяк взялся рассеянно тыкать одним пальцем в клавиши.

Я прислушался и похолодел: вне всяких сомнений, это был собачий вальс. Если нам весь вечер придется слушать пение Аметистова и вальсы местного аккомпаниатора, боюсь, я не выдержу и кого-нибудь убью. Нервы в последнее время у меня расшатались совершенно невыносимо.

Словно услышав мои мрачные мысли, невесть откуда снова явился Аметистов и зашептал на ухо, противно согревая его жарким дыханием:

– Не обращайте внимания, шер ами![3] Сэ тюн провокасьóн, шутка гения![4] Надеюсь, вы понимаете, что маэстро просто разогревается, рьен де плю![5] О, я сказу увидел, что вы знаток и ценитель, вам надо в Ла Скала, и как можно быстрее. Идемте, познакомлю вас, выскажете виртуозу свое восхищение!

Никакого восхищения мнимому виртуозу я высказывать не собирался, да и, признаюсь, вовсе его не испытывал. Однако увлеченный, словно ураганом, энергией подозрительного кузена, уже через несколько минут стоял возле рояля и с самой кислой улыбкой глядел на пианиста. Во всем облике его чудилось что-то ласковое, кошачье, и ощущение это усилилось, когда он посмотрел на меня снизу вверх. Казалось, что прямо сейчас он мяукнет и потрется о рукав мохнатой головой.

– Вот он, наш гений! – вскрикивал между тем Аметистов, простирая обе руки в сторону толстяка. – Николай Евгеньевич Буренин собственной персоной, прошу любить и жаловать. Наш Моцарт, наш Шуберт, наш Людвиг ван Бетховен! Пианист и большевик, член РСДРП с 1904 года. Вы не поверите, абсолютно героический человек! Одной рукой за совершенно смешные деньги берет на клавиатуре полторы октавы.

Толстяк, словно желая подтвердить слова Аметистова, изо всей силы ударил по клавишам и заиграл какой-то невообразимый марш. Мне показалось, что брал он гораздо меньше нот, чем обещали, но придираться, наверное, не стоило. Играл он действительно лихо, чего после собачьего вальса никак нельзя было ожидать.

Когда он закончил, выяснилось, что Аметистов куда-то провалился. Сам же Буренин теперь смотрел на меня ласковыми кошачьими глазами и ничего не говорил. Чувствуя некоторое смущение, я прокашлялся и спросил, что входит в его концертный репертуар.

– Я старый тапер и не различаю Брамса и Шумана, – с достоинством отвечал на это толстяк.

Сконфузившись, я решил не говорить больше о музыке. Но молчать было невежливо, и я спросил, не родственник ли он выдающемуся русскому критику и черносотенцу Виктору Петровичу Буренину, более известному как Хуздозад и граф Жасминов.

– Увы, увы, нет, и даже не товарищ по революционной борьбе, – с охотой отвечал старый тапер. – Впрочем, скажу вам напрямик, по-большевистски: прекрасный человек Виктор Петрович, мы таких скоро будем на столбах вешать. И повесим всех до единого, не сомневайтесь, слово старого подпольщика.

– Отчего же такая суровость? – осведомился я.

Он всплеснул толстыми ручками, которыми непонятно как брал полторы октавы.

– А как же иначе, милостивый государь? Мы провозглашаем пролетарский интернационализм, а они провозглашают что? Бей жидов – спасай Россию! Или вы, пардон, полагаете это солидной экономической программой? Нет, скажу я вам, так мы и разруху не одолеем и евреями пробросаемся.

Не желая входить в политические дискуссии, я лишь заметил, что, еврей, безусловно – лучший друг большевика. Чрезвычайно бесхозяйственно было бы бросаться евреями сейчас, когда прямо на пороге светлое будущее, до которого буквально один шаг.

– Два, – строго уточнил Буренин, – два шага. Ильич говорил мне частным образом, что Советская власть плюс электрификация всей страны – вот две составляющих светлого будущего. Ну, разумеется, евреям там тоже место найдется. Впрочем, попрошу вас никому ни слова, это пока секрет нашей партии.

И, отвернувшись, он ударил по клавишам, а оказавшийся тут же рядом Аметистов натужным пролетарским голосом басом запел что-то уж совсем невозможное:

Я в ужасе попятился к своему месту, а сидевшие в партере поэты неожиданно оживились и даже начали подпевать. Обнаружилось, что с началом песни зал стал быстро заполняться самой пестрой публикой. Тут были и солидные господа, напоминавшие купцов второй гильдии, и богато одетые дамы, при виде которых приходила на ум всемирная выставка в Париже. Однако были и персонажи, которых иначе как босяками не назвать: рядом с ними даже поэты казались великосветскими щеголями.