– Прошу прощения, Ata… Я вынужден…

Но договорить он уже не смог.

…«Дервиш» не успел поднятся с отполированной ступнями тысяч правоверных брусчатки перед входом в мечеть. И это спасло ему жизнь.

«Фургон», припаркованный в другом конце площади, возле обычного с виду стамбульского кафе, в доли секунды вспух огнем, распался… Рожденный силой взрыва полутора центнеров взрывчатки и двух баллонов с ацетиленом адский огненный кулак беспощадно ударил в стену здания, пережившего, казалось бы, немало на своем почтенном веку! Сквозь разодранный с треском воздух, накаленный и нашпигованный разлетающимися осколками и фрагментами поврежденных конструкций, какое-то время ничего, кроме тяжкого вздоха-гула, не было слышно… Потом, как сквозь ватную преграду, стали доноситься заполошные звуки автомобильной сигнализации… И еще спустя несколько секунд – крики людей.

«Дервиш», кряхтя, поднялся из-за невысокого бордюра, за который он то ли закатился сам, действуя инстинктивно, то ли был туда отброшен взрывной волной… Покачиваясь, разогнулся, выпрямился в полный рост, держась за помятый травмированный бок. Потом, не дожидаясь чьей-либо помощи, побрел в ближайший переулок, пошел прочь с места событий.

Здания и кафе, за которыми он наблюдал от мечети, более не существовало. Равно как не существовало и людей, беседовавших о чем-то важном и секретном в одном из помещений этого превращенного в руины строения – шансов выжить у них попросту не было…

За неделю до событий

У Мокрушина с самого утра настроение поменялось несколько раз, подобно тому, как причудливо менялась погода за окном его квартиры на Ленинградском проспекте.

На рассвете сыпанул снег. Валил крупными хлопьями, торопливо, как-то беспорядочно, словно в небесной канцелярии спешили отрапортовать о начале зимнего сезона.

Но стоило лишь появиться на улицах первым снегоуборочным машинам, как свежий порывистый ветер растолкал облака и погнал их на запад, в сторону Волоколамска и Можайска.

Около десяти утра в просвет выглянуло солнце. А затем и вовсе распогодилось; к двум часам пополудни о первом выпавшем снеге уже ничего и не напоминало.

Мокрушин принял душ, побрился, и – ближе к назначенному сроку – стал облачаться, прихорашиваться для выхода в город, на люди.

Утром он уже выходил с «прикрепленным» на часовую прогулку. Это была обязаловка, нечто вроде рекомендованного санаторным врачом терренкура, дозированной по времени и нагрузке ходьбы. Но ходьбы не по аллеям санаторного парка или вдоль берега, а в самой что ни на есть народной гуще, в людской толкотне. Вот как сегодня: пешком от дома до «Сокола» по северной стороне загазованного стоящим в пробках транспортом Ленинградского, а затем – обратно тем же путем.

Странная и неоднозначная метода, надо сказать. Но, с другой стороны, это была еще не самая большая странность, с которой Мокрушину доводилось сталкиваться в последние несколько недель.

Чувствовал он себя, кстати, много лучше, чем, скажем, пару месяцев назад. Или даже на прошлой неделе, в ночь с четверга на пятницу, когда у него случился последний по времени криз. Вернее, это был рецедив болезни, которая, сложись обстоятельства иначе (и будь на его месте другой человек), могла бы привести его прямиком на больничную койку, сделать его надолго, если не навсегда, пациентом психиатрической клиники.

Растением, овощем в человечьем обличье.

Но хотя приступы у Мокрушина более не повторялись, да и с бессонницей наконец удалось совладать (спасибо доктору), на душе все равно было неспокойно.

Он все время чего-то ждал.

Это как с больным зубом.

Уже и «каналы» прочищены. И лекарство на основе мышьяка, или что там используют в последнее время, обезвредило, убило больной нерв. И дыра в зубе запломбирована. Но все же нет-нет, особенно на первых порах, да и тронешь опасливо языком то место, где еще недавно «дергало». Где жгло и теснило так, что ни о чем, кроме избавления от этой пытки, этой сверлящей боли, и помыслить нельзя.

Впрочем, Владимир Мокрушин в свои тридцать семь в услугах стоматолога пока не нуждался. С зубами у него полный порядок. Спасибо предкам, у них в роду это семейное; рассказывали, что прабабка Настя, Царство ей Небесное, ушла из жизни на девяносто первом году со своими зубами, кроме двух передних, выставленных мужем-буяном еще в молодые их лета, в бурные годы Гражданской.

У него, Мокрушина, другая беда, если говорить о здоровье.

В какой-то момент проявились, обнажились проблемы с психикой, с душевной организацией. А это, как он уже успел убедиться на собственном печальном опыте, штука посерьезней, чем зубная боль, о которой он имеет пока что лишь теоретическое представление.

Как там у народного поэта:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль…[14]

Мокрушин вначале примерил костюм. Новенький, темно-синий, в едва заметную глазу полоску… Какой-то «армани-шармани». Он обнаружил его в шкафу-купе, занимающем часть холла. Здесь же, на плечиках, аккуратно развешаны и его собственные костюмы: рабочий и «на выход». Он бы предпочел, конечно, надеть свои родные вещи, но об этом сейчас не могло быть и речи. Три месяца назад он весил около девяносто кг. Сейчас – не более семидесяти. Причем кило эдак пять набрал в последние две недели.

Перебирать галстуки не пришлось: нужный по расцветке и фасону прилагался в комплекте с костюмом и белой сорочкой.

Повязывая галстук, Мокрушин невесело усмехнулся. Сегодняшний день в какой-то степени можно числить по рангу праздничных. Он не знал, как ведут себя в подобных случаях люди, находившиеся какое-то время на излечении в психиатрической клинике. Или, говоря простонародным языком, в «дурке». Отмечают ли они тот день, когда консилиум врачей дает добро на выписку, день, когда лечащий врач пишет в их пухлой, возможно, даже многотомной истории болезни мудреные слова латынью? Смысл которых сводится к тому, что пациент выздоровел, что патологий не наблюдается, что он не представляет угрозы для себя и для окружающих, а потому содержать его далее в специализированном медучреждении нет необходимости.

Устраивают ли их близкие семейное торжество по поводу выздоровления родного человека, обретенной им свободы, возвращения ему статуса нормального члена общества, психически здорового индивидуума?

Или врачи категорически не советуют этого делать, а рекомендуют, наоборот, хотя бы на время отказаться от любых застолий, дабы не спровоцировать новый кризис?

Кто его знает. На этот вопрос у него не было ответа. Наверное, с каждым – по-разному. Среди его друзей и знакомых, среди начальства и сослуживцев личностей с девиантной психикой пока не встречалось. У него, у Мокрушина, нет опыта общения с людьми, имеющими выраженные психические расстройства.