– Проучи этого хорька хорошенько, – напутствовал его пристав. – Только смотри не покалечь.

– Слушаюсь, – ответил полицейский – акцент у него, надо заметить, был несколько иной. – Не впервой.

Со мной обошлись довольно мягко. Провели только поверхностный досмотр. Забрали бумажник и документы. И под присмотром надзирателя и полицейского чина завели в одну из камер. Как понять, что именно эта была пятой – я не знаю. Никаких цифр на двери или около нее не было.

Внутри дремал на соломе молодой человек. В плохоньком костюме и очках в металлической оправе. Соломой тут был устлан весь пол – она заменяла обыкновенные в камерах других участков нары. Вот он еще один признак местного колорита.

Юноша едва не подскочил, когда дверь отворилась – и я вошел в камеру. Звон ключей и шум открываемой тяжелой створки разбудил его. Выглядел он презабавно. Из-за растерянного выражения на лице и соломы, торчащей из буйных черных кудрей. Очки съехали на нос. И молодой человек первым делом поправил их.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался он, поднимаясь на ноги. – Владимир Баградзе. Студент химического. Бывший, правда Завтра поутру приговорен испивать чашу позора. Буду подвергнут сечению кнутом. Прилюдно. Азиатчина! И ведь у меня всего-то дел, что нашли какие-то листовки. А за это такой позор! Меня, между прочим, ни в гимназии, ни в университете ни разу не секли!

– Это вам повезло, Владимир Баградзе, – усмехнулся я, садясь на солому и откидываясь спиной на теплую стену. – Настоящей азиатчины вы просто не ведаете. Мне вот пришлось побывать в Стамбуле, когда разгоняли младотурок. Там кровь по улицам текла реками. Нам же настоятельно рекомендовали не выходить за стены посольства, пока все не утихнет. А вы тут о плетях плачете. В Азии за листовки вы, в лучшем случае, правой руки лишились бы. В худшем же – запытали до смерти, чтобы вы выдали других революционеров или просто неблагонадежных товарищей. Так что наши жандармы в сравнении хотя бы с янычарами турецкими – просто ангелы, можно сказать.

– Откуда это вы столько всего знаете, а? – заинтересовался молодой человек. Он сел так близко ко мне, как это позволяли приличия. Внимательно глядел на меня, как будто боясь пропустить хотя бы одно слово.

– Я был в составе русского посольства в Стамбуле. Я ведь уже говорил вам это, Володя.

– Ох, простите, я ведь так и не узнал вашего имени. Сам свое назвал, а после начал выливать на вас все свое горе-злосчастие.

– Никита Евсеичев, – представился я.

– Тот самый?

Удивление сделало Володю Баградзе еще более комичным.

– Именно тот, – кивнул я, не удерживаясь от улыбки.

И вот что удивительно. Я ведь был не так чтобы сильно старше его. Вряд ли нас разделяло больше двух-трех лет. А между тем Володя казался мне едва ли не мальчишкой. Восторженным и юным, каким сам я был не так давно. Еще до злополучной инспекционной поездки генерала Радонежского по Таврии. Неужели все эти жестокие приключения так сильно изменили меня. Сделали намного старше.

– И как же вы тут оказались?

– А где я должен быть, по-вашему? В Сибири уже? Вот пока не упекли туда, я решил покинуть родину. Временно. Когда все позабудут о моей выходке, то – вернусь. А, может быть, и нет. Как там сложится, еще не знаю.

– Но в полицию-то за что попали?

– Ах это, – притворно вздохнул я. – Да почти за то же, что и вы. За листовки. Вступился за мальчишку, которого городовой избивал. – Я решил несколько сгустить краски. Молодые люди, вроде этого вот Володи, очень любят подобные истории. – А оказалось, что мальчишка этот листовочник. Вот и угодил сюда за политику и сопротивление властям. Но, чувствую, недолго мне тут куковать. И плетьми я, как вы, не отделаюсь.

Я как будто напророчил себе судьбу этими словами. Двери открылись с особенным тюремным лязгом. На пороге стоял надзиратель с фонарем в руках.

– Ты, новенький. На выход. Пришли к тебе.

На пороге камеры я обернулся. Володя провожал меня грустным взглядом. Как будто меня на казнь выводили. Я ободряюще подмигнул ему на прощание.

Надзиратель проводил меня обратно в комнату, где сидел за столом пристав. Правда, в этот раз тот был не один. Рядом с ним примостился у стойки жандармский чин с погонами поручика. Мундир на нем был идеально подогнан. Сабля покоилась в ножнах на поясе. С другой стороны – револьвер. Как будто он не в губернском городе находился, а в военном лагере. Но главным было не это.

У меня едва ноги не подкосились, когда я увидел его. Неверный свет тусклой лампы сыграл со мной злую шутку. Передо мной стоял Аркадий Гивич Амилахвари. Только помолодевший на несколько лет. И почему-то потерявший в чине.

– Отчего замерли, будто привидение узрели? – с усмешкой обратился он ко мне. – Да, я – князь Амилахвари. Племянник Аркадия Гивича. Тоже по жандармскому ведомству служу. Только вот в столичные экспедиции не пробился пока. Нам из управления мигом телефонировали о вас, Никита Ксенофонтович. Как только документы ваши увидали – так и кинулись к аппарату, наверное. Верно, пристав?

Полицейский чин нервно кивнул.

– А я как узнал об этом, сразу же отправился в управление. Поглядеть на вас, Никита Ксенофонтович. Хотел сразу и забрать, да не положено ночью перевозить людей. Так что завтра утром – переезжаете отсюда. Пожалуете для разбирательства к нам – в жандармское.

– Никак сие не возможно, – наверное, от волнения, акцент в голосе пристава усилился. Я даже не сразу понял, что он говорит. – Бумаги на арестованного будут готовы только к полудню. Раньше никак нельзя. Значит, после двух пополудни и пожалуйте за ним. А раньше никак. Слишком много бумаг на него писать надо.

– Вот все у нас делается неспешно, – вздохнул родственник Аркадия Гивича. – И с горой бумаг, конечно же. Без нее никак нельзя. Ежели деревья на бумагу не изводить, вся империя, наверное бы, уже сибирскими лесами заросла.

Он был явно сильно раздосадован. Видимо, считал, что примчится сюда в новеньком жандармском мундире – и ему тут же выдадут меня, лишь бы избавиться от очередного политического. Да еще и столь опасного. Однако он не учел самого главного – русской бюрократии. Раз меня уже «оформили» в этом управлении полиции, то без соответствующих