Дневников было два, большого формата, как альбомы для рисования, только толще, связанных вместе старой зеленой рождественской лентой. Мне пришлось выложить все вещи из чемодана и перепаковать, а потом сесть на него, чтобы застегнуть.

В какой-то момент – вероятно, на пересадке в Чикаго – чемодан унесся навстречу приключениям. По прилете в Сакраменто я час прождала его у багажной ленты, еще час вела переговоры с людьми, чья совесть была чище некуда, а отношение к делу – хуже некуда. В последний автобус на Дэвис я вскочила с пустыми руками.

Я чувствовала себя виноватой, потому что пробыла обладательницей дневников меньше суток и уже их потеряла. И чувствовала радость, потому что в кои-то веки авиакомпания употребила свой непрофессионализм не во зло, а во благо. Возможно, я больше никогда не увижу эти записи, причем без малейшей вины со своей стороны, если не считать чрезмерной веры в способность людей делать свою работу. Я чувствовала себя везунчиком, потому что не сдала в багаж учебники.

Но сильнее всего я чувствовала усталость. Выйдя из лифта на своем этаже, я сразу услышала Джоан Осборн, поющую “One of Us”, и чем ближе я подходила к квартире, тем громче становилась музыка. Я удивилась, так как думала, что Тодд (мой сосед) не вернется до воскресенья, и еще думала, что Тодд противостоит всему остальному человечеству в своей нелюбви к “One of Us”.

Я надеялась, разговаривать ему не захочется. В прошлый раз, когда он ездил к отцу, они долго беседовали обо всем, во что верили, к чему стремились и чем были. Это было так чудесно, что Тодд, уже успев пожелать спокойной ночи, снова спустился вниз, чтобы сказать, как они душевно близки. Остановившись на пороге, он случайно услышал, как отец говорит своей новой жене: “Осспади, что за идиот. Всегда сомневался, что он от меня”. Если Тодд возвращается домой раньше срока, это неспроста.

Я открыла дверь – на моем диване сидела Харлоу. Она закуталась в шаль, которую связала мне бабушка Фредерика, когда я болела корью, и пила мой диетический лимонад. Быстро вскочив, она убавила громкость. Ее темные волосы были скручены на макушке, из них торчал карандаш. Я поняла, что изрядно ее напугала.

Однажды на родительском собрании моя воспитательница сообщила, что я плохо соблюдаю границы.

Мне нужно научиться следить за своими руками, сказала она. Помню, как меня уязвили ее слова. Я честно не представляла себе, что другим людям может не нравиться, когда их трогают; вообще-то я думала строго обратное. Но я постоянно делала ошибки такого рода.

А теперь скажите, как полагается реагировать, если пришел домой и обнаружил у себя едва знакомого человека. Я уже была вымотана и взвинчена. И я отреагировала так: стояла и молча ловила ртом воздух, как золотая рыбка.

– Ты меня напугала! – сказала Харлоу.

Я продолжала тупо глотать воздух.

Харлоу немного подождала.

– О боже, я надеюсь, ты не против?

Как будто только что сообразила, что я могу быть против. В голосе нотки искренности и раскаяния. Затараторила:

– Редж меня вышвырнул, он думал, у меня нет денег и некуда идти. Думал, я понарезаю круги пару часов, а потом приползу домой и буду умолять его впустить меня обратно.

Женская солидарность!

– Вот я сюда и пришла. Думала, ты до завтра не вернешься.

Разумный довод. Самообладание.

– Слушай, я вижу, ты устала.

Сочувствие.

– Сейчас оставлю тебя в покое.

Самоотверженность.

Она так старалась прочитать, что у меня на уме, но читать было нечего. Я была измождена, до мозга своих тяжких костей, до корней своих жалких волос. Больше я ничего не чувствовала.

Ну, разве что любопытство. Совсем капельку.

– Как ты узнала, где я живу?

– Из твоего признания, в полиции.

– Как ты вошла?

Она вытащила карандаш, и волосы мягко упали ей на плечи.

– Состроила глазки и рассказала печальную историю вашему домоуправу. Боюсь, ему не слишком-то можно доверять.

Теперь в ее тоне слышалось искреннее беспокойство.

Наверное, я разозлилась во сне, потому что проснулась уже злая. Звонил телефон: авиакомпания сообщала, что мой чемодан у них и будет доставлен после полудня. Они надеются, что свой следующий полет я тоже совершу с ними.

Я пошла в туалет; оказалось, он засорен, и после нескольких бесплодных попыток спустить воду я позвонила домоуправу. Неловко было звать его разбираться с моей мочой, слава богу, что ни с чем более серьезным.

Однако он горел желанием помочь. Примчался в чистенькой рубашке с закатанными рукавами, потрясая вантузом, как саблей. Огляделся в поисках Харлоу, но квартирка была маленькая – невозможно не заметить человека, если он не ушел.

– Где твоя подруга? – спросил он.

Звали его Эзра Мецгер – имя в высшей степени поэтическое. Родители явно питали большие надежды.

– Дома с бойфрендом.

У меня не было настроения смягчать это известие. И потом, раньше я неоднократно действовала в пользу Эзры. Один раз к моей двери подошли два маловыразительных типа и начали о нем расспрашивать. По их словам, он подавал заявку на работу в ЦРУ – по-моему, ужасно, с какой стороны ни посмотри, но я все равно сказала о нем лучшее, что смогла придумать на месте: “Я его почти не вижу. Только когда он сам захочет, чтобы его видели”.

Эзра посмотрел на меня:

– Бойфренд. Она мне о нем говорила.

У него была привычка всасывать воздух сквозь зубы, так что усы заворачивались и разворачивались. Пришлось подождать, прежде чем он закончил это упражнение и сказал:

– Плохо там дело. Не надо было тебе отпускать ее назад.

– А тебе не надо было впускать ее. В пустую-то квартиру. Это вообще законно?

Эзра мне как-то признался, что мыслит себя не столько домоуправом, сколько сердцем нашего дома. Жизнь – это джунгли, рассуждал Эзра, и кое-кто хочет с ним разделаться. Шайка на третьем этаже. Он-то их знает, но они не знают его, не знают, с кем, черт возьми, имеют дело. Ну ничего, узнают. Эзра подозревал заговор. Он разбил себе лагерь на травянистом пригорке у дома, там и жил.

Дальше он много чего сказал о чести. Теперь его усы взволнованно трепетали, и если бы вантузом можно было сделать сеппуку, он бы сделал не сходя с места. Пара секунд, и он уже уверил себя, что действовал правильно. Волнение переросло в гнев. – Знаешь, сколько женщин каждый год погибает от рук своих мужиков? – спросил Эзра. – Прости меня, скотину такую, что попытался спасти жизнь твоей подруге.

Установилась ледяное молчание. Через пятнадцать минут он выудил тампон. Не мой.

Я хотела лечь в постель, но увидела длинные темные волосы на своей наволочке и почуяла запах ванильного одеколона от простыней. Потом нашла соломинки из-под сладкого порошка “Пикси стикс” в мусорном ведре и свежие царапины на пластиковой столешнице там, где Харлоу что-то резала без доски. Она была не из тех, кто питается воздухом. Йогурт с голубикой, который я оставила себе на ланч, исчез. Хлопнула дверь – ввалился Тодд, ходячее дурное настроение; помрачнел еще больше, узнав о набеге.