кулачком глаза, легла на сиденья, положила голову на чемодан, поджала гудевшие ноги и мгновенно уснула.

То не модный поэт ступил на сцену Политеха навстречу предвкушавшейся овации поклонниц, то не столичный хавбек вышел бить пенальти, щекоча нервы стадиону, то многомудрый майор Лелюшенко влетел в зал ожидания биробиджанского вокзала.

И завис в прыжке, как премьер Кировского театра.

Рыжей не было. Зал был бесстыдно и очевидно пуст.

Майор, непонятно на что надеясь, даже наклонился, глянул, но под сиденьями никого не было. «Упустил!

В окно ушла!» Его не было двадцать секунд, не больше. «Окно!» Лелюшенко поджал красивые, как у девушки, губы бантиком. Всё, конец, можно было не сдерживаться. Подгоняемый терзаньями души и плоти, закинув голову, словно благородный олень во время гона, наш майор снова помчался к вокзальному туалету.

6

Два лейтенанта стояли неподвижно и рассматривали лежавшую перед ними женщину. Бледная, испуганная, проснувшаяся после мучительного забытья, больная изумлённо смотрела на ворвавшихся в палату офицеров и висевших на их плечах медсестру и сторожиху, тщетно пытавшихся удержать буйных посетителей.

Всё было точно: рыжие волосы, невысокая, худощавая, до 30 лет.

– Простите, – Филиппов довольно дурацки улыбнулся. – Вы из Ленинграда?

– Да, – прошептала та.

– Алёша? – лейтенант Очеретня машинально подхватил под бёдра свою растрёпанную наездницу. Молоденькая медсестра, заглядевшись на мелодраму, сидела на спине смуглого пограничника и натурально «поплыла», чувствуя меж ног сильное тело барьериста.

– А?

– Алёшка, это не твоя жена? – логика штабиста была безупречной.

– Нет, – лейтенант Филиппов приходил в себя, боясь задать дурацкий вопрос: «А где моя жена?»

– А где твоя жена? – Очеретня был в ударе.

Алешка поёжился: Очеретня, медсестра, сидевшая на спине барьериста, изумлённая незнакомка с койки и даже сторожиха из-за плеча внимательно ждали его ответа.

Безмолвие.

– Милок, спускай, – сторожиха отцепилась от Алёшкиной шеи. – Вот что, бесстыдники, а ну! А ну, давайте на выход! Замок чуть не поломали! Я вам! – она вооружилась старенькой шваброй и выглядела довольно воинственно. – А ты, Раиска! А ну! А ну, слезай! Вот я маме всё расскажу, как ты верхом на офицерах разъезжаешь!

– Отпустите, – задумчиво прошептала Раиса. – Отпустите.

Очеретня очень медленно разжал сильные горячие ладони. Девчонка соскользнула по его спине, подол халата зацепился за кобуру и предательски обнажил крепкие бёдра. Медсестра, покраснев, как клубника, дёрнула халат и, пылая, спряталась за спину сторожихи.

– Извините, – Алёшка поправил гимнастёрку. – Простите. Произошла ошибка. Пожалуйста, – уже на пороге он обернулся, окинул взглядом небольшую палату, в которой была занята только одна койка. Восемь глаз неотрывно смотрели на него. – Вася… Васька! Рванули – быстро!

Очеретня кротко вздохнул, поднял сбитую фуражку, подошёл к сторожихе и Раечке. Старая стреляная воробьиха угрожающе подняла швабру. ПэЭн-Ша надел фуражку, тут же сдвинул на правую бровь, после чего по-кадровому, «из кулака» козырнул за плечо сторожихе.

– Долг, – он чуть щёлкнул каблуками. – Священный долг по защите рубежей Родины! – и с лёгкой улыбкой последовал за Алёшкой под еле слышный (или почудилось?) стон трёх женщин.

Обратная дорога была безрадостной. Позёвывавший Мыш уже не подгонял водилу, сержанта Чаркина, поэтому его любимый «охотничий» бронетранспортер № 7 уже не ревел на всю округу, а катил по просёлочной дороге, довольно урча, будто сытый кот, поймавший растяпу воробья. Алёша и Вася расположились за башней и смотрели на золотисто-синее вечернее небо, по которому какой-то капризный бог размазал недоеденную манную кашу кремовых облаков.

– Завтра будет жарко, – заметил Вася. – Циклон уходит. Знаешь, у нас в Одессе так же было – буксир бати выходил на ночь. Вода тёплая, гладкая, палуба гудит, дизель рычит, – он положил ладонь на дрожавшую броню. – Как по зеркалу. Облака сверху. Закачаешься! – он посмотрел на мрачного Алёшку. – Алёш. Лейтенант Алёша.

– А? Ну, что тебе?

– Найдём её. Всех поднимем, перевернём всё. Найдём. Мы же граница.

– Надо найти. Очень надо.

– Да не бойся ты, никуда она не делась. Могла опоздать на поезд, на следующем могла поехать. Это когда – завтра утром?

– Да, в четыре-пятнадцать, – Алёшке не хотелось даже думать лишнего.

А лишнее думалось со страшной силой. Край переселенцев, казаков, первопроходцев и оседлых зэков был невозможно прекрасен, но лишь до определённого человеческой совестью предела. О бичах Алёшка старался не думать, отгонял мысль, как мог, но мерзенький, суетливый тараканий страх медленно-медленно шуршал в сердце. Нет, ничего конкретного, но… Лучше о таком совсем не думать.

Да, в чужом краю время совсем другое. Мироощущение иное. Все чувства и мысли обострены – слышишь звуки, которые ни за что не уловил бы у себя дома, различаешь новые, непривычные, «не из детства» запахи, цвета, свет и тени; всеми сенсорными окончаниями пытаешься понять, что же за живое пространство вокруг тебя. И секунды тянутся иначе. Может, потому что вглядываешься в каждую мелочь, проживаешь её, непроизвольно стараешься прочувствовать. Как обычно расслабленная, плавно-грациозная кошка, очутившись на чужой территории, припадает на брюхо, готовая мгновенно бежать или сражаться, так и чувства любого чужака, открывающего для себя новую дорогу, новый край, новый мир, обострены до предела. А может, Алёшка выдумал это всё в горячке? Не знаю.

Он уже немного одичал, незаметно для самого себя стал поджарым и быстрым. Что там гандбольная секция в Техноложке… Как всякий мальчишка, дорвавшийся до больших игрушек (а все настоящие вояки, признаемся осторожно, продолжают играть в войнушку, достаточно посмотреть на сдержанных капитанов и бравых полковников), так вот, обазартившийся Алёшка гонял поваров и сапожников своего взвода в такие марш-броски, что таких худых кашеваров было не сыскать во всём Краснознамённом Дальневосточном округе. Что уж говорить о стрельбе – к своему собственному удивлению, извечный рыбак Алёшка выучился стрелять из любимого АКСа просто отменно – Гурьев научил всему – вплоть до пристрелки под разный глаз. Поэтому он гонял вверенный ему хозвзвод на стрельбище постоянно, благо патронов было завались – после «дела на Даманском» всё было серьёзно, границу боеприпасами кормили «с горкой».

– Что? – он вынырнул из потока тараканьих мыслей.

– Да я говорю, – Очеретня улёгся на спину, уютно положив голову на вещмешок, – девчонка в больничке просто м-м-м. Сладкая девочка. Ты видел ножки? Такая… – он пощёлкал пальцами, – кошечка. И краснеет. Ох ты ж грехи наши тяжкие, – и «Верный Муж» мечтательно заулыбался.

Алёшка поджал губы. Ему очень нравилась Наташа, жена Васьки. Ну. Не в том смысле, старик. Просто нравилась, да. Черноглазая, чуть пухленькая, но очень какая-то ртутно-быстрая, Наташа преданно любила неверного мужа, в душе досадовала безмерно, но разбивать семейные горшки не спешила, мудро полагая, что молодость скоротечна и достоинства генеральской дочери несомненны, и ещё она очень ясно