Дориус постучал кулаком в дверь. Никто долго не открывал, потом в проеме показалась лохматая голова старика.

— Это я, — сказал Дориус. — Я пришел за… этим самым. Все готово?

— Вы принесли деньги? — проскрипел старик.

— Да, конечно, — ответил Дориус, спешивший побыстрее покончить с этим делом.

И, приподняв полы рясы, показал два мешочка с экю, подвешенных к кожаному поясу, охватывающему его брюхо.

— Ладно, — проворчал старец. — Все приготовлено, но за вас хлопотал сам епископ. Я проделал серьезную работу. Не знаю, сотворится ли чудо в тех условиях…

— Не нам судить об этом! — возбужденно оборвал его Дориус. — Мы с вами только исполняем Божью волю, больше ничего.

Жеану показалось, что монах подмигнул отшельнику, намекая, что лучше помалкивать.

Что означало это паясничество?

Отшельник наконец подвинулся, давая им пройти. Крохотный масляный светильник скупо освещал часовню, он был заправлен бараньим салом, так что в склепе без единого оконца витал запах жареного мяса.

— Оставайся здесь, — приказал Дориус. — Я сейчас улажу все дела и вернусь.

Монах удалился вслед за стариком. Жеан слышал, как они шептались у алтаря. Отшельнику, похоже, очень не хотелось отдавать свои реликвии.

— Вы подвергаете большой опасности этого ребенка, — неожиданно пробормотал старец. — Если барон не крепок в вере, ни одна реликвия не сможет его вылечить…

— Помолчи-ка, — устрашающе произнес Дориус.

Затем бормотание сменилось звяканьем отсчитываемых золотых монет. Монах был весьма усерден в счете. Наконец Дориус появился с большой, скрепленной железными полосами шкатулкой под мышкой.

Жеан ожидал чего-то более впечатляющего. Столько золота за какой-то разваливающийся ящик?

— Дело сделано, — отдуваясь, проговорил монах. — Можно уезжать. Показывай дорогу.

Вид у него был несколько испуганный. Дверь часовни закрылась за ними, и они опять очутились под проливным дождем.

При каждом шаге кости святого постукивали в шкатулке. Пользование мощами считалось обычной вещью. Жеан презрительно относился к такой непотребной магии, но побаивался ее… как и все. Иногда ему приходила в голову мысль, что трупам не очень нравилось, что с ними обращаются, словно с пакетиками с целебными травами, и наступит день, когда они отомстят за себя. Однако знал он и то, что сам король заплатил огромные деньги, чтобы приобрести для Сен-Шапелль реликвии страстей Христовых, в частности, терновый венец. Через некоторое время он добавил к нему святую крайнюю плоть, оставшуюся после обрезания господа нашего Иисуса. Она очень почиталась беременными женщинами, которым якобы облегчала родовые боли.

— Подождите! — вдруг насторожился Жеан. — Я слышу в кустарнике какой-то шум. Пойду посмотрю.

— Нет! — взвизгнул Дориус. — Не оставляйте меня одного!

Но Жеан уже отошел. Он воспользовался темнотой, чтобы вернуться, подойти к статуе святого и исследовать на ощупь ее лицо. Ему хотелось знать, с чем он имел дело. Как нарочно, ни одна молния не осветила каменное изображение, поэтому пришлось вслепую изучать лицо неизвестного мученика. Оказалось, что внешность у него какая-то противная, бессмысленная, совсем не похожая на лицо. Если только тут не поработала молния, этот тип не был привлекательным.

Жеан повернул обратно. Нельзя было дольше задерживаться, Дориус мог застать его.

«Черт знает что! — мысленно выругался он. — Какое тебе, собственно, дело? Тебе платят за сопровождение желающих по ненадежным дорогам, а не за то, чтобы ты интересовался причинами, которые заставили их отправиться в путь!»

Шлепая по вязкой грязи, в которую превратилась тропа, Жеан направился к монаху, вцепившемуся в свою раку, как в бочонок с вином.

Повернувшись спиной к холму и одинокой часовне, Жеан с монахом углубились в лес. Дождь закончился, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь вязким чмоканьем копыт животных, шагающих по грязи.

Вдруг за одним из поворотов дороги показался желтый свет. От неожиданности монах подпрыгнул в седле.

«Приглушенный фонарь», — подумал Жеан.

Он посчитал это верхом неосторожности. Зажечь лампу — это выдать свое присутствие. Хороший наблюдатель, взобравшийся на дерево, вмиг обнаружит человека. Сам Жеан предпочитал продвигаться вслепую, полагаясь только на свою память и на знание дороги.

Фонарь горел в месте, названном «Яйца дракона», на перекрестке, где стояли два менгира, свидетели верований далеких времен. Рассказывали, что поставленные стоймя камни на самом деле были гигантскими яйцами, окаменевшими за многие века, но под скорлупой дремали два дракончика без крыльев и когтей, ждущие, когда треснет гранитная скорлупа, чтобы выбраться из нее, взлететь и приняться за опустошение края.

Это была одна из бретонских легенд, касающаяся чудес Круглого стола; сегодня просвещенные люди посмеивались бы над ней и пожимали плечами.

Жеан пришпорил лошадь. Между стоящими камнями вырисовывался силуэт в бумазейном капюшоне, с котомкой на плече.

— Господи, спаси! — простонал Дориус. — Дождь кончается, и вдруг появляется путник. Осторожнее, друг. Дьявол не любит мокнуть под дождем. Проследуем своей дорогой, глядя прямо перед собой.

— Успокойся, аббат, — проворчал Жеан. — Это просто прохожий, желающий присоединиться к группе, ему сообщили о том, что мы должны здесь пройти.

Тем временем человек откинул свой капюшон. Фонарь высветил женское лицо в обрамлении белокурых косичек. У путешественницы были бледная кожа и выдающиеся скулы — символы германской красоты. Глаза смотрели уверенно, сразу видно, что женщина привыкла путешествовать одна.

— Храни тебя Господь, — сказала она чистым и сильным голосом. — Ты и есть проводник Монпериль? А я — Ирана, трубадурша. Я иду в замок Орнана де Ги участвовать в свадебных торжествах. Ты не против, если я пойду с вами?

— Я знаю тебя, — ответил Жеан. — Наслышан. Говорят, ты интересно рассказываешь сказки и поешь. В таком случае, добро пожаловать. На стоянках ты повеселишь нас своими песнями.

Жеан тоже откинул капюшон, показывая, что он не какой-то насмешник, вздумавший пошутить.

Он и в самом деле не лгал, он действительно слышал об Иране. Она была одной из тех женщин-трубадуров, которую очень ценили благородные дамы, потому что издалека призывала мужчин утешить женское сердце и вызывала сладкие воспоминания.

Ирана работала в жанре, называемом песнями зари. Эти песни напоминали о разлуке влюбленных на рассвете, на исходе страстной ночи, в течение которой их тела доставляли радость друг другу. Ирана умела играть чрезвычайно искусно, казалось, она все знала о печали и томительной меланхолии, предшествующих страху увидеть обманутого мужа.