– Конечно, о нем, – хмуро подтвердил Басаргин. – А о ком же еще? Боже, чего бы я только не отдал, чтобы вернуть…

Он умолк. Должанский молчал, пуская сизые кольца дыма.

– Доклад о пятилетке, – с горькой усмешкой продолжал Максим Александрович, болезненно дергая рукой, – фельетоны зарезали, потому что нужно то, что пишет Эрманс, – казенное обличение Чемберлена, Лиги Наций и… впрочем, не важно. Теперь вот – рассказ. Срочно. О чем мне писать рассказ? Ума не приложу. Если бы мне нравилось бодро врать, как Глебову, о нашем времени, тогда бы я написал что угодно. Но я не Глебов – не знаю, к счастью или к несчастью… Литература чудовищна, – добавил он уже другим тоном. – Точнее, то, что притворяется литературой. Сотни писателей, тысячи лезут из всех щелей, как тараканы… Бумаги не хватает их издавать! А настоящих писателей всего полтора человека – Михаил Булгаков и Алексей Толстой…

– Бунин еще, – негромко напомнил Должанский. – Зайдите ко мне завтра, у меня его книга есть. Новая.

Писатель как-то вдруг успокоился, и собственный пафос показался ему нелепым. «В магазинах хлеба нет, с продовольствием черт знает что творится, а я тут витийствую, переживаю за русскую литературу… Проглотит она всех бездарей, которые пытаются к ней примазаться, и не таких проглатывала… И будут они лежать общей кучей в одной литературной братской могиле, никому не нужные и всеми забытые… Не помогут им ни звания, ни отдельные квартиры…»

– Я приду, – пообещал он, не уточняя, откуда у собеседника книга опального писателя-эмигранта и почему тот не желает просто принести ее в редакцию.

В следующее мгновение Басаргин увидел, как по лестнице снизу плывет белая кепка. Под кепкой располагался представительный гражданин – крупный и рыхлый, с глазами-щелочками и добродушной усмешкой. Несмотря на мирный вид, гражданин обладал сокрушительным ударом левой и однажды прославился тем, что утихомирил нокаутом профессионального боксера, разбушевавшегося на трибуне во время дерби.

– А, Ракицкий! – приветствовал его писатель. – А у нас тут агент угрозыска пришел. Интересуется насчет Алексея Константиновича.

В «Красном рабочем» Ракицкий занимался отделом бегов. Он знал всех жокеев и всех лошадей, а о последних вообще мог говорить часами. Помимо программ бегов и отчетов о тех, которые уже состоялись, Ракицкий составлял прогнозы и пытался предугадать, кто будет победителем. Как и любые прогнозы, они сбывались далеко не всегда, и сотрудники, потерявшие деньги, не стеснялись высказывать Ракицкому свое неудовольствие. Впрочем, оно никогда не мешало им на следующий день снова ловить коллегу в редакции и выпытывать у него, какая лошадь верная.

– Ракицкий, – пронзительным голосом закричала с верхней площадки Теплякова, писавшая для отдела «В мире домашней хозяйки», – голубчик, подскажите, подскажите лошадь! Очень нужно, очень! Погибаю!

– У Дракона неплохие шансы, – сообщил Ракицкий. – В третьем заезде.

– Голубчик, я не люблю драконов! А больше никого нет?

– Ну, попробуйте Мумм-Экстра-Дрей. Зонтик еще бежит, в пятом.

– А Стрекоза? – осведомился писатель, и в глазах его полыхнули иронические искры. Клички, которые давали лошадям, поражали воображение, и корректоры то и дело звонили Ракицкому по телефону, чтобы уточнить, действительно ли в заезде участвуют Трамвай, Ваня-Верти, Вампир, Мазурик, Кутерьма, Пуля, Привет, Раскидай и Как-Нибудь.

– Стрекоза болеет, – серьезно ответил Ракицкий, поворачиваясь к Басаргину. – Сбежал, значит? Кассу уже проверяли?

Максим Александрович открыл рот, но тотчас же закрыл его.

– Еще нет, – ответил за него Должанский.

– А надо бы, – веско молвил завсегдатай бегов.

– Гм… Вы думаете…

– Да что тут думать, – оборвал Максима Александровича Ракицкий, – по какой причине у нас чаще всего исчезают совслужащие, даже самые примерные? Да по причине растраты. Уперли казенные деньги, и адью.

– Послушайте, – не выдержал писатель, – но ведь Колосков не вчера пропал… а после этого Измайлов выдавал и зарплату, и авансы. Так что с деньгами все в порядке. Иначе в редакции уже давно все стало бы известно…

– Ну не знаю, не знаю, – протянул знаток лошадей, хмурясь. – Объявления-то публикуются исправно, так что деньги в любом случае поступают. И немалые!

Басаргину было нечего возразить. Все отлично знали: если «Красный рабочий» идет нарасхват, то именно из-за четвертой полосы, где помещались объявления всех сортов и видов, а также третьей, на которой печатали репортажи Беспалова из зала суда и хронику происшествий. Первые две страницы мало кого интересовали, хотя именно на них помещали последние новости мира и СССР, карикатуры художника Окладского на злобу дня и скверного качества фотографии. Однако неблагодарная публика, едва скользнув взглядом по картинкам, торопилась развернуть газету и погружалась в захватывающее описание уголовного процесса, изучала перечень фильмов в кинотеатрах и объявления об обмене комнат. А между тем политические новости были, прямо скажем, интереснейшие и могли дать сто очков форы любому боевику, если бы их подавали человеческим языком, но на такое, само собой, никто бы не отважился.

– А ведь с ним мог просто несчастный случай произойти, – задумчиво уронил Должанский. Ракицкий с удивлением поглядел на коллегу.

– Что ж он тогда не дал знать о себе?

– Может, в больнице где-нибудь лежит, весь переломанный.

– В больнице? Да его жена, когда домой вернулась, все больницы обзвонила. Нет его там. Нет, я все-таки ставлю на деньги, – добавил Ракицкий сквозь зубы, усмехаясь. – Если в угрозыске знают свое дело, месяца через три-четыре мы увидим товарища Колоскова на скамье подсудимых, помяните мое слово!

Пока сотрудники «Красного рабочего» обсуждали, не скрылся ли зам из-за растраты, Опалин в кабинете Должанского занял круговую оборону против Беспалова, который явился прощупать его и выведать, что, собственно, ему известно. Репортер применил безотказный трюк – подавшись навстречу собеседнику и глядя ему в глаза, он заговорил:

– Слушай, Ваня, чего мы тут вола вертим? Мы на одной стороне, я из зала суда не вылезаю, все знаю, как оно бывает, насмотрелся – на три жизни хватит… Чего там с Колосковым-то? Ведь есть же у тебя что-то, по глазам вижу!

Помощник агента Опалин, который предпочитал, чтобы его называли Иваном Григорьевичем, насупился.

– Я вообще не должен был этим делом заниматься, – буркнул он. – Так что о вашем Колоскове ничего не знаю. Мне объяснили, что к чему, велели взять показания и доложить, что да как. Ну и вот…

Но Беспалов, побывавший не на одной сотне процессов, уже давно излечился от скверной привычки верить людям на слово. Чем упорнее Опалин стоял на своем, тем крепче репортер утверждался в мысли – сопляку что-то известно, но он темнит, потому что ему по профессии так полагается.

– Ну, знать-то ты, может, и не знаешь, но ведь подозреваешь же? – наседал на собеседника репортер. – Слушай, ну уж со мной ты мог бы поделиться! – Он попытался включить у сопляка режим вины, но по выражению лица Опалина понял, что на него это не действует. Толстокож и удивительно нечуток был юный сотрудник уголовного розыска, и Беспалову никак не удавалось нащупать кнопку, нажав на которую он заставил бы собеседника плясать под свою дудку.