глазами стали возникать картины детства и юности, образы и события, которые, по словам выживших, вспоминаются в моменты, когда дух отделяется от тела и бросается в объятия смерти.

Я увидел себя у реки, мне было не больше пяти или шести лет, я играл в песке с маленьким пластиковым экскаватором, а на противоположной стороне реки такой же, но только настоящий, копал песок. На другом берегу, далеко за экскаватором, виднелись крыши деревушки, над которыми летали дикие утки. Солнце садилось быстрее, чем было бы естественно, вокруг с небывалой скоростью темнело, а я как будто не замечал этого и спокойно продолжал свою игру. А потом медленно наступила темная, густая ночь, которую я поэтически назвал смертью. И да, еще в последние минуты перед смертью я вспомнил Марту, то есть увидел ее перед собой, весело звавшую меня и разговаривающую со мной. Я увидел и Любицу, но она просто отвернулась, назвав меня свиньей.

* * *

Когда я очнулся, то углядел над собой две головы: одну, принадлежащую женщине, которая приветствовала меня, другую — бородатому мужчине, который, очевидно, намеревался меня не убить, а просто устрашить, я понял это по выражению его лица, которое было таким же испуганным, как и мое. Но в любом случае, он оказался как минимум похрабрее меня и сказал, что если я только пикну, он продолжит душить меня до последнего моего вздоха.

Я поднялся на локте. В помещении горел какой-то слабый свет, вроде аварийного освещения, зажигавшегося, по-видимому, только при отключении электроэнергии, а это означало, что я не мог достаточно ясно разглядеть две физиономии, нависшие у меня над головой. Света хватало только, чтобы увидеть, что мужчина был в галстуке. Он висел поверх его рубашки, наполовину расстегнутой из-за неравной борьбы, которую он вел со мной. У него были небольшая бородка и очки, которые ему не шли, но в любом случае эти два символа наверняка были знаком того, что речь идет об интеллигенте или, по крайней мере, антигерое. Он выпучил глаза в тщетной попытке разглядеть меня получше. Женщина прислонилась к стене и, тяжело дыша, обмахивала себя ладонью, как неким веером, которым она пыталась охладить разгоряченное лицо, чтобы прийти в себя.

Я шепотом сообщил ему: что касается меня, то я не только не буду кричать, но и не сдвинусь с места, но насчет женщины я гарантировать ничего не могу, поскольку из средств массовой информации известно, что женщины легко впадают в панику. Затем я вздохнул и начал объяснять ситуацию, в которой оказался, представив ее как стечение обстоятельств, в силу которых я очутился в том месте, где я нахожусь сейчас, и это произошло по воле некоего более высокого и могущественного существа, а не по моей вине, доказательством чему служат мои сверхчеловеческие усилия найти выход из положения, в котором мы с дамой здесь оказались.

Мы оба смотрели друг другу в глаза, как будто договаривались о чем-то, потом наступила тишина, в которой оба ожидали, кто заговорит первым. Внезапно, крайне неожиданно, мужчина начал медленно кривить рот в легкой улыбке, затем улыбаться все шире и шире, потом уже просто смеяться в голос. Поскольку смех по своей природе заразен, он заразил женщину и в конце концов, не знаю почему, то ли от паники, но, скорее всего, от страха, засмеялся и я. Мы трое хохотали во весь голос, будто позабыв, где мы находимся, и что кто-нибудь мог нас услышать.

Вдруг он перестал смеяться.

— Я тебя откуда-то знаю. Мы раньше не встречались? Не сталкивались когда-нибудь друг с другом? Мы не знакомы?

Это опасные вопросы. Их задают в основном сексуальные маньяки и заключенные, сбежавшие из тюрьмы и намеревающиеся продолжать заниматься преступной деятельностью. Я посмотрел на женщину и увидел, что она все еще обмахивает лицо ладонью, но в ее глазах я не прочитал никакого страха. Во всяком случае, я сразу подумал, что мужчина наверняка оказался в этом магазине точно таким же образом, как и мы с дамой, но по неизвестным причинам ведет себя несколько агрессивно.

Мы перешептываемся.

— Не думаю! — говорю я.

— А чего ты тогда смеешься?

— Лично я смеюсь над проклятой судьбой, которая заставила меня войти в этот магазин, откуда пока нет выхода, и я предполагаю, что вы оба вошли так же, как и я, с лучшими намерениями. А это, согласитесь, выглядит смешно.

Мужчина, все еще глубоко дыша, взял слово:

— Во-первых, это слишком большая наглость с вашей стороны считать меня вором, и я могу сказать, что это очень меня нервирует. Я могу подать на вас в суд за такое оскорбление, как только мы выйдем отсюда, а если мы не выйдем, я буду вынужден требовать сатисфакции на этом самом месте.

Мне пришлось как-то оправдываться.

— Ни разу, ни вслух, ни про себя, ни единым словом я не назвал ни вас, ни даму ворами. Я не понимаю, почему вы настаиваете на такой квалификации.

После короткой паузы, во время которой было заметно, что она пытается придумать что-то умное, женщина добавила, что просто хотела подушиться.

— Я просто хотела подушиться, — сказала она.

По ее словам, она любит дорогие ароматы и, когда она увидела открытый магазин, зашла подушиться, намереваясь потом пойти себе дальше. Она и раньше так делала в парфюмерных магазинах по всему городу.

Я просто оторопел, потому что это было какое-никакое, но алиби, которое казалось более сильным и более аргументированным, чем мое — незамысловатое и малоубедительное. Кто вообще мог поверить, что я вошел сюда в результате неправильно разрешенной дилеммы?

— Насколько я помню, я вовсе не называл вас ворами, — повторил я, чтобы подчеркнуть то, что уже сказал однажды и что, возможно, так и не было услышано.

— Неправда. Вы смеялись надо мной, потому что думали, что я оказалась здесь по тем же причинам, по которым здесь оказались вы, а всем понятно, то есть у вас просто на лбу написано, что вы вошли как обычный преступник и никак иначе.

Я зашептал чуть громче:

— Если я преступник, то преступники и вы оба, потому что вы несанкционированно проникли сюда, где вам не место. Аргументы женщины слишком слабы, чтобы им кто-нибудь поверил.