– Значит, ты нашел ее, – произнесла Светлана тихо. – Так я и думала.

Я смотрел на женщину, заменившую мне мать, и мне было безумно стыдно. И пусть она не знала из-за чего, не знала, что творилось сейчас у меня внутри, казалось, что меня застукали с рукой, засунутой в штаны, перед грязными картинками из «Плейбоя».

– Прости, я узнал только сегодня. – Голос плохо слушался, то и дело срываясь на хрип. – Мне позвонил Алексей…

Светлана болезненно скривилась и махнула рукой, прерывая мои оправдания. Действительно. Какая уже разница?

– Что с рукой? – Она опустила взгляд.

– Вчера обжегся. На работе.

– Ясно… – Светлана криво улыбнулась одними губами: – И как сильно ты ее любишь?

На мгновение сердце перестало биться, я застыл в оцепенении. Я знал, что мачеха Павла проницательная женщина, и подозревал, что если кто меня и раскусит, то лишь она.

– Так сильно, что на миг обрадовался, когда услышал, что Пашка погиб, – вырвалось у меня раньше, чем я мог хоть что-то придумать нормальное.

Светлана недоверчиво прищурилась. Не знаю, зачем я это сказал. Может быть, из-за того что с детства привык говорить ей только правду, а может быть, хотел, чтобы она узнала, какой я мудак, и ужаснулась.

– Сейчас я сделаю вид, что не слышала этих слов, – тихо произнесла женщина, – а ты больше никогда и никому их не скажешь.

Я угрюмо кивнул.

– Похороны в десять. Надеюсь, вы будете оба.

Я кивнул опять. Светлана вышла и тихо закрыла за собой дверь.

Я еще немного постоял в прихожей, потом несколько раз стукнулся лбом о стену, стараясь привести мысли в порядок. Понял, что не помогло, и пошел на кухню варить кофе. Предстояло еще много чего сделать. Хорошо, что у нас в городе есть круглосуточные магазины. А Ника пусть поспит на диване, не буду переносить ее в спальню. Прикасаться к ней я боялся.

Утро было пасмурным и безветренным. Море напоминало черную застывшую лаву, не оттеняя свой мрачный цвет даже белыми барашками волн.

Я стоял у окна и пил третью чашку кофе, раздумывая, будить Веронику или дать поспать еще чуть-чуть. Сам я так и не смог прилечь. На часах было восемь. Я мысленно рассчитывал время на умывание, завтрак, одежду, дорогу до кладбища… Планировал маршрут и где купить цветы. Занимал мысли чем угодно, только бы не думать о главном: Павла больше нет. Ну и еще о том, что случилось ночью.

Девушка на диване зашевелилась. Я обернулся и постарался придать лицу безучастное выражение.

– Доброе утро, – удивленно произнесла Ника, садясь и осматривая комнату. – Где…

Наверное, она хотела поинтересоваться, где она, но запнулась. Я четко увидел момент, когда она все вспомнила, увидел, как ее глаза наполняются болью.

– Нет, – холодно сказал я, ставя кружку с кофе на подоконник и шагнув к ней, – плакать ты больше не будешь. У нас на это нет времени.

Губы девушки задрожали. Я схватил ее за руку и потянул за собой в гостевую спальню.

– Через несколько часов похороны, мы должны успеть и заехать купить цветы и венки. На кладбище будет много народу, и ты должна выглядеть прилично. Я не потерплю истерик.

Девушка рвано вздохнула за моей спиной. Я не смотрел на нее. Боялся, что если увижу ее горе, то и сам сорвусь. Распахнул двери и шагнул внутрь.

– Умываться! Чистить зубы и завтракать! – рявкнул я. – Наденешь это. – Я ткнул пальцем на лежащие на кровати наряды – черное платье и такого же размера черный брючный костюм. Рядом стояли две пары туфель.

– Но как? – прошептала она.

– У меня хороший глазомер, – буркнул недовольно, развернулся и прикрыл за собой дверь. На самом деле не скажу же я ей, что пригласил из магазина девчонок привезти всю размерную сетку черной одежды. Деньги решают все… Ну, почти все.

Через полчаса Вероника вошла на кухню. Все-таки выбрала костюм. В нем она казалась еще более худощавой и болезненной, чем обычно. «Не ее цвет», – подумал я рассеянно, рассматривая бледное, ненакрашенное лицо с искусанными губами. Про помаду я совсем забыл, надеюсь, есть что-то у нее в сумочке. Глаза были красными, но сухими. Я кивнул на стол, ставя чашку с чаем. Она робко присела.

– Я не буду есть, – пискнула девушка, словно извиняясь. – Выпью только кофе.

– Никакого кофе, только травяной чай, – отрезал я грубо. – Ты хочешь, чтобы тебя скорая увезла с кладбища? Ты едва стоишь на ногах. И завтрак обязателен.

Я подтолкнул тарелки к ней поближе. Все было в высшей степени скромно и просто: тонкие тосты с маслом, мягкий сыр с зеленью, кленовый сироп, яйцо всмятку.

– Но… – Ника сглотнула, – я не могу. Просто не могу.

– Сможешь, – уверенно заявил я. – Пока не съешь – не выйдешь из квартиры. Если опоздаем на похороны, скажу, что из-за тебя.

– Ты жестокий и бессердечный…

– Уж какой есть, – небрежно пожал плечами.

Я приготовил самый легкий завтрак на свете, понимая, что ее желудок далеко не в порядке. Вероника скрипнула зубами, потом нахмурилась, негодующе фыркнула и… взяла первый тост.

Я незаметно усмехнулся. Сейчас ей нужны приказы. Нужно, чтобы кто-то сильный и уверенный руководил ею и говорил, что делать. Знаю по себе. Помню дикую панику, охватившую меня, когда родители сказали, что вскоре уезжают на ПМЖ в Америку. Что заберут меня с собой, когда наладят там жизнь. Может быть, они считали меня взрослым и самостоятельным, думали, что я привык к их частым отлучкам. Да, я был взрослым, привык жить один, но вот так лишиться родных было жутко. Моя жизнь, пусть и с их бесконечными гастролями, но все же укладывалась в понятие семьи. А если они уедут насовсем…

Тогда меня спасла Светлана. Она забрала меня к себе, и я жил в их доме почти три месяца. Она говорила: «Почисть овощи». Я чистил. «Пропылесось в комнате». Я пылесосил. Записывала к стоматологу – я шел. И так далее… Я ходил в институт, учился, готовил еду, ел, спал, играл с Пашкиной семьей в покер и монополию, ездил на дачу, жарил шашлыки, ловил с дядей Колей рыбу. И постепенно боль ушла. И, когда родители через год прислали мне приглашение, я отказался. Мне и здесь было хорошо.

Мы купили четыре белых лилии и огромную корзину красных гвоздик. В машине оглушающе пахло цветами. До тошноты. До головокружения. Бледное потустороннее создание, сидящее рядом, нешуточно меня тревожило, даже притом что в чай я добавил успокоительного. Ника была похожа на привидение, молчала и смотрела прямо перед собой.

Да я и сам с трудом держал себя в руках. Смерть Павла стала моей самой большой потерей в жизни. Бабушки с дедушками умерли, когда я был совсем маленьким. Их я почти не помню. А родителей я лишился, не лишаясь их насовсем. Вот такой каламбур.

Я был поздним ребенком. Мама с отцом оттягивали мое появление так долго, как могли. Я вообще не понимаю, зачем им был нужен ребенок, при их-то образе жизни. Отцу было сорок пять, а маме тридцать восемь, когда я родился. Они уже прославились на весь мир. Отец как дирижер, мама как лучшее оперное сопрано.