– Ренольтцам необязательно проникать за стены Аклева, чтобы влиять на происходящие в нем события, – сказал лорд Саймон. – Я хочу понять, как к нам в оборот попало столько ренольтских монет и как купцам удалось заключить торговые сделки с ренольтскими портовыми городами, которые прежде ни за что не стали бы с ними сотрудничать… Галле, Грейвс, де Лена…

Услышав последнее название, я напряглась.

– Де Лена?

– Вы знакомы с Торисом де Лена?

– Он член Трибунала и не станет пускать в свой порт аклевские корабли. Если только это не послужит его собственным корыстным целям.

– Возможно, он хочет добиться у нас влияния.

Ужасное предположение! Я прокручивала в уме услышанное: Торис де Лена, магистрат, носитель крови Основателя… тайно ведет торговлю с Аклевой?

– Если что-нибудь разузнаете, прошу, сообщите мне, – сказала я. Голос Ториса звенел у меня в ушах. «Мейбл Лоренс Дойл, вы предстали перед беспристрастным Трибуналом по обвинению в распространении запрещенных текстов. Вам был вынесен смертный приговор».

Почему бы перед отъездом не подмочить безупречную репутацию Ториса? Это будет мой прощальный подарок Ренольту. Его провинности, если они окажутся достаточно серьезными, могут стоить ему места за магистратским столом, а могут проторить дорожку в темницу. Или сразу на эшафот.

Может быть, в этот раз он затянул петлю на собственной шее?

Когда я вернулась в свои покои, горничная сметала с пола какие-то осколки. Круглолицая и румяная Эмили была младше меня на год или на два, хотя ростом не уступала. Она состояла у меня в услужении уже несколько недель. Порядочный срок, учитывая, что обычно мне приходилось менять горничных, как принцессам из моих детских книжек – бальные туфли. То есть каждый день. Прогуливаясь вокруг замка, я иногда видела своих бывших горничных за новой работой: кто-то чистил конюшни, кто-то выносил ночные горшки, а кто-то потрошил куриц в примыкающем к кухне дворике. Я всегда проходила мимо с высоко поднятой головой, а после, бывало, ревела – но только когда никого не было рядом – из-за того, что мне предпочли куриную требуху и содержимое ночных горшков.

– Вы уж простите, миледи, – сказала Эмили, торопливо сметая остатки стекла. – Я надеялась управиться до вашего прихода.

– Что там? Дай посмотреть, – сказала я.

Она нехотя показала мне совок. Среди осколков лежал булыжник, раскрашенный символами для отпугивания злых духов. На нем было нацарапано Malefica. В наше время это старинное слово означало «ведьма». Оно не раз попадалось мне на оборванных страницах колдовских книг, написанных на устаревшем наречии. Почему-то мне всегда казалось, что это не просто слово, а чье-то имя.

По-видимому, кто-то считал, что мне оно подходит.

– Стекло скоро заменят, миледи, – сказала Эмили. – Я хотела убраться тут, чтобы вам не пришлось…

– Не пришлось это видеть? – нахмурилась я. – И часто ты так делаешь?

Она опустила голову и робко на меня посмотрела.

– Ну же, не молчи.

– Я не хотела пугать вас, миледи. Это всего лишь хулиганы и суеверные сельчане. Не берите в голову.

Эмили поспешно вынесла осколки из комнаты, а я подошла к разбитому окну. Из моих личных покоев открывался вид на казармы и конюшню, поэтому я без труда разглядела во дворе Келлана. Он направлялся к загону, ведя под уздцы Фаладу, белоснежную лошадь невероятной красоты. Я с тоской провожала их взглядом. Кони Грейторнов славились на все королевство, а Фалада была чистокровной эмпирейской кобылой, к тому же безупречно выдрессированной. Келлан заботился о ней с самого ее рождения. Глядя на Фаладу, нетрудно было поверить, что божественная Эмпирея приняла обличье лошади, когда спустилась на землю. Не было создания прекраснее и благороднее.

Следовало бы радоваться, что Келлану удалось прокатиться перед пиром, но мне было завидно. Будто почувствовав на себе мой взгляд, он обернулся и поднял голову. Завидев меня, он отсалютовал, а затем вскочил в седло и скрылся из виду.

– В чем пойдете на пир, миледи? – Эмили распахнула дверцы гардероба, чтобы я могла изучить его содержимое.

– Выбери сама, – ответила я, как отвечала всем своим горничным. Она с воодушевлением принялась разглядывать наряды и вскоре представила на мой суд атласное платье изумрудного цвета. Все ее предшественницы одевали меня в черное, поэтому я немало удивилась.

– Вам не нравится?

– Нет-нет, нравится… просто… почему ты выбрала именно его?

– Изумруд был любимым камнем моей матери, – сказала она, помогая мне надеть юбку. – Она носила его в кольце. Он был точно такого же оттенка, как ваше платье. Она всегда говорила, что изумруд – символ мудрости и прозорливости.

– Твоя мать разбирается в драгоценных камнях?

– Да, миледи, разбиралась, но ее больше с нами нет, – ответила Эмили, шнуруя лиф. – Еще она любила замысловатые прически с косами и многому меня научила. – Она подняла прядь моих волос. – Мне кажется, вам бы очень пошло. Хотите, попробуем?

Я пожала плечами:

– Почему бы и нет? Твоя мать, похоже… была довольно молода. Как это произошло? Прошлогодняя лихорадка?

– Нет, не лихорадка. Ее обвинили в колдовстве и сожгли на костре четыре года назад.

Клубок у меня в животе болезненно сжался. Эмили было от силы лет пятнадцать, а значит, на момент казни ей не исполнилось и двенадцати. Она лишилась матери и вынуждена была в одиночку преодолевать порог между детством и взрослой жизнью… Я даже представить себе не могла, как ей пришлось тяжело. А ее мать была одной из многих, из бессчетного числа женщин и мужчин, отправленных на смерть за колдовство. И не важно, кто из них использовал магию, а кто нет. Меня душила несправедливость закона, жестокая бессмысленность этих смертей.

– Мне очень жаль, – едва слышно пробормотала я. Что еще можно было сказать?

– Мне тоже. – Эмили отступила на шаг и оглядела меня с ног до головы, а потом тихо продолжила: – Она была хорошим человеком. Те, кого называют ведьмами и колдунами, в большинстве своем обычные, добрые люди. Настоящие злодеи – это те, кто делает другим больно.

– Спасибо, – сказала я и крепко пожала ее руку. Она поступила храбро. Не каждый решится сказать такое вслух – даже кому-то вроде меня.

* * *

Обычно я предпочитала есть в своих покоях. И вовсе не потому, что мне неприятно было общество брата, матери или придворных. Все дело было в мертвеце у подножия лестницы, ведущей в главный зал.

Как же, наверное, больно катиться по таким крутым ступеням! От одного вида его неестественно изогнутой шеи мне становилось не по себе. Тени часто застревали на месте своей гибели, снедаемые непреодолимым желанием переживать ее снова и снова и демонстрировать другим. Когда он дотрагивался до меня, это жуткое зрелище приходилось наблюдать и мне. Иногда воспоминания духов были настолько яркими, что я не могла отличить их от действительности, и мне казалось, будто трагедия происходит со мной. Но если рухнуть без памяти и забиться в истерике прямо посреди королевского пира, тебя мигом подхватят под руки и потащат на эшафот.