Без помощи священников Матла вытянулся на холодном алтаре. Сколько времени он пролежал так, он не мог сказать. Но наконец раздался шорох и ропот пронесся по толпе. Матла понял – прибыл седьмой священник.

Все страхи оставили его, словно боль и земные страдания остались для него позади. Но он знал, словно и впрямь это уже было с ним, как будут выглядеть медный нож и серебряный кубок, и как эти предметы будут использованы.

Он лежал, пристально глядя в бледные небеса, он смутно видел людей, следящих за ним, лицо наклонившегося над ним седьмого священника. Лицо показалось ему вдвойне знакомым… Но он многое забыл. И не пробовал вспомнить. Ему казалось, что белая луна сильно приблизилась, сойдя со своей астрономической орбиты, чтобы выпить кровь очередной жертвы. Ее свет слепил неземным сверканием, но он видел, как сверкнул нож, прежде чем погрузиться в его сердце. Мгновение, и волна боли прокатилась через его тело, как будто оно было глубокой пропастью. А потом внезапная тьма затмила небеса и божественный лик Рхали, и все вокруг, даже боль стер черный туман вечного ничто.

Все утро Свенсон и его моряки терпеливо ждали возвращения с острова Морлея и Торвея. Когда наступил полдень, а археологи все еще отсутствовали, Свенсон решил, что пора бы отправиться на поиски.

Хоть он и получил приказ утром отправляться в Сан-Франциско, он не мог уплыть без Торвея и Морлея.

Вместе с частью из команды он отправился на остров, поднялся на холм, где белели руины. Храм без крыши был пуст. Сначала Свенсон и моряки искали археологов, а потом испугались, найдя следы высохшей крови в большом углублении сбоку от алтаря.

Они высадили на берег остальную часть команды и продолжали поиски весь день, буквально обшарив небольшой островок, однако без результата. Аборигены соседних островов ничего не знали о Морлее и Торвее, но были необычайно сдержанны, даже признавая свое невежество. Не существовало такого места, где могли бы спрятаться два археолога, да и причин для такого поведения у них не было. В итоге Свенсон и его люди бросили поиски. Если бы они обладали достаточным воображением, то, наверное, решили бы, что археологи растворились в прошлом…

Теперь над его куполами вода,

И бури морские ревут непрерывно.

Куда же величие делось, куда…

Но толща воды, как покров неразрывный

Все гасит мольбы. Мрачный вид городов,

Где храмы опутали травы морские,

Куски галеонов лежат расписные

И кракенов род тут живет.

И купол – не небо, а море над ним,

А призрачный свет сквозь навес-балдахин

Раскрасил алтарь в цвет горячей крови,

Там словно ползучие лозы легли

На камень, которому тысячи лет.

Где флот мертвецов и живой жизни нет.

Колдун Малигрис сидел в самой верхней комнате своей башни, возведенной на коническом холме над самым сердцем Сарана – столицы Посейдонии. Выстроенная из темного камня, добытого глубоко в недрах земли, твердого, как мифический адамант, эта башня возвышалась над крышами и куполами города, словно зловещая мощь Малигриса отбрасывая мрачную тень на умы людей.

Однако ныне Малигрис был стар, и всей мрачной энергии его очарования, всех ужасных и любопытных демонов, находившиеся под его властью, всех страхов, которые он вызывал в сердцах королей и прелатов, оказалось недостаточно, чтобы разогнать черную скуку, пожиравшую колдуна. Он восседал на троне, который был инкрустирован костями мастодонтов со вставками ужасных и загадочных нитей красного турмалина и голубых кристаллов. Отсюда он взирал на город через полукруглое окно с рыжеватым стеклом. В такие минуты его белые брови сходились в единую линию. Его глаза были холодными и зелеными, как лед древних плавучих льдин. Его борода отчасти белая, отчасти черная, с серовато-голубым оттенком, ниспадала до коленей, скрывая большинство извивающихся кабалистических знаков, покрывавших его одежды. Вокруг чародея лежали различные аксессуары колдовского искусства: черепа людей и чудовищ, несколько барабанов из кожи грифов, и трещотки из костей и зубов крокодила, которые используются при прочтении некоторых заклинаний, склянки, заполненные черными или янтарными жидкостями, кощунственный способ использования которых не было известен ни одному обычному человеку. Мозаичный пол комнаты был покрыт шкурами огромных черных и серебристых обезьян. Над дверью комнаты висела голова единорога, в которой проживал знакомый демон Малигриса давно принявший образ гадюки с бледно-зеленым брюхом и пепельными пятнами. Повсюду лежали книги: древние издания, связанные змеиной кожей и медными зажимали, подернутыми зеленью. Эти тома содержали ужасные знания Атлантиды: пентакли, которые давали власть над демонами земли и луны; заклятия, которые преобразовывали и разлагали элементы; руны забытого языка Гипербореи, которые давно забыты, и которые, если их произнести вслух были смертоноснее чем яд и любое приворотное зелье.

Но, хотя все эти вещи и мощь, которую они символизировали, наводили ужас и вызывали зависть всех конкурирующих магов, мысли Малигриса были темны из-за неумолимой меланхолии. Усталость переполнила его сердце, как пепел заполняет очаг, когда огонь уже потух. Маг сидел неподвижно, размышляя, в то время как солнце скользило вниз по склону, снижаясь над городом и погружаясь в море… Сквозь зеленовато-желтое стекло оно напоминало золотой призрак, окруженный рубиновым ореолом – оно горело, словно глаза демона. Но в размышлениях мага не было ни света, ни огня пожара, ни перехода к темноте, которая скрывала будущее. Он, словно слепец, бродил среди теней памяти, искал всюду, но напрасно. И все его воспоминания были переполнены золотом и блеском, дни триумфа, которые были подкрашены мерцающим пламенем, темно-красным и фиолетовым из имперских лет. Но кругом был холод и туман, а весь огонь превратился в угасающие, едва тлеющие угольки. Потом Малигрис стал искать среди воспоминаний юности, обратившись к туманным, далеким, невероятным годам, где перед ним горела лишь одна звезда – единственное воспоминание, все еще искрящееся от блеска – воспоминание о девушке Нилисе, которую он любил в те дни, когда жажда познания некромантии затопила его душу. За десятилетия жизни, переполненной различными заботами, сверхъестественными событиями и опасностями, он почти забыл об этой Нилисе. Но теперь вспоминая это стройное, невинное дитя, которое он любил в молодости, когда еще был строен и молод и бесхитростен – девушку, которая неожиданно умерла от загадочной лихорадки незадолго до того, как они должны были сочетаться законным браком, маг помрачнел, стал больше похож на призрак, а в глубине его ледяных глаз зажглись огни, подобные свету язычков пламени мертвецкой. Мысленно он вновь стал молодым – юнцом, бродившим по долине Мерос, вдоль потока Земандера вместе с очаровательной Нилисой, наблюдая за рождением летних звезд в небесах, за потоком, за блеском глаз его возлюбленного.