А потом обратившись к демонической гадюке, проживающей в голове единорога, Малигрис заговорил с низкой, монотонной интонацией, словно размышлял вслух:

– Гадюка, за много лет до того, как ты поселилась в этой голове единорога, чтобы жить рядом со мной, я знал одну девушку. Она была прекрасная и в то же время хилая, как орхидея из джунглей и умерла, как умирают орхидеи… Гадюка, ты знаешь, я – тот самый Малигрис, сосредоточение всех тайных знаний всего запрещенного, что есть в земле, в воздухе и в море относительно солнечных и лунных демонов. А вот что касается мертвых? Интересно, если я пожелаю, разве я не смогу завести себе девушку вроде Нилисы, такую же юную и красивую, и держать ее вдали от могилы? Она могла стоять бы здесь передо мной в вечерних лучах этого осеннего солнца.

– Да, господин, – ответила гадюка голосом с тихим шипением, от которого мурашки по коже шли. – Вы – Малигрис, и все волшебство, вся мощь некромантии подчиняется вам, все заклятия и пентаграммы известны вам. Если хотите, то отыщите эту девушку – Нилису – среди мертвых, вызовите ее, и тогда вы сможете созерцать ее, а с помощью колдовства вернуть ей очарование, какое было у нее до поцелуя кладбищенских червей.

– Гадюка, но будет ли это правильным… не потеряю ли я что-то при этом? Не произойдет ли что-то о чем я буду потом долго сожалеть?

Гадюка, казалось, заколебалась. А потом медленно и печально прошипела:

– Малигрис может делать так, как пожелает. Кто, кроме Малигриса может решить, хорошо это или плохо?

– Другими словами, ты не хочешь сказать мне как поступить? – это было скорее утверждение, чем вопрос, но гадюка больше ничего не говорила.

Малигрис какое-то время сидел задумчиво, положив подбородок на ладони. А потом он вскочил, так что дрогнули разом его морщины и стал собирать из различных уголков комнаты, с полок черного дерева, из шкатулок с золотыми, медными и колдовскими замками различные ингредиенты, необходимые для колдовства. Он начертил на полу круги, разжег кадила, в которые был насыпан специальный порошок, и стал громким голосом читать длинный, узкий свиток серого пергамента, на который фиолетовыми и ярко-красными чернилами были нанесены строки заклятия для ритуала вызова усопших. Курения кадил – синие, белые и фиолетовые сгустились в густые облака и быстро заполнили комнату, словно толстые вращающиеся колонны, поднимающиеся из глубин Леты[3]. Солнечный свет потух, сменившись бледным, как свет луны, неземным мерцанием. Голос некроманта обрел нечеловеческую, торжественную медлительность. Колдун дочитал свиток, торжественно скандируя каждую строчку. И когда свиток закончился, эхо последних звуков заклятия заглохло в полостях могил. Когда же цветные пары рассеялись, занавеси словно раздвинулись. Но бледный неземной жар все еще переполнял палату, и между Малигрисом и дверью над которой в голове единорога жил демон, стояла Нилиса, точно такая, какой она была в год своей смерти, гибкая, подобная унесенному ветром цветку. Она улыбалась, как могут улыбаться лишь молодые. Хрупкая, бледная, одетая просто. Цветущий анемон был в ее черных волосах. Ее глаза были, как бездонное весеннее небо. Точно такой запомнил ее Малигрис, и при виде ее старое сердце чародея забилось быстрее, словно в лихорадке.

– Ты – Нилиса? – спросил он. – Та самая Ни-лиса, которую я любил в поросшей миртом долине Мерос, в золотые дни, которые ушли как мертвые эпохи в безвременную даль.

– Да, я – Нилиса, – ее голос звучал тихо, словно серебряный ручеек, эхом отзываясь в памяти старого волшебника…

Но пока он пристально глядел на нее и слушал, в душе его росли сомнения – сомнения как абсурдные, так и невыносимые: неужели эта та самая Нилиса, которую он знал? Или все же было некое неуловимое отличие, слишком незаметное, чтобы он смог определить, в чем тут дело. Ни время, ни смерть были ни при чем… может быть его подвело колдовство и что-то он не смог восстановить? Ее ли это были глаза, ее ли блестящие волосы, ее ли стройная и податливая фигурка? Та ли это девушка, которую он помнил? Колдун никак не мог понять, прав он или нет, и сомнения навалились на него свинцовой плитой. Сердце чародея переполнилось мрачным отчаянием, душащим, словно пепел. Он внимательно осмотрел девушку, быстро и внимательно, и чем больше он смотрел на Ни-лису, тем меньше она походила на девушку из его детства. Не такими прекрасными были ее брови и губы, не столь тонкие и не столь резко очерчены. Ее стройное тело стало еще стройнее, локоны выглядели более темными на фоне бледной шеи. В душе Малигриса вновь воцарилось отчаяние, а на миг возродившаяся надежда угасла. Больше он не верил ни в молодость, ни в любовь, ни в красоту. Само воспоминание о таких вещах казалось ему теперь сомнительным миражом… Таких вещей и вовсе быть не могло… Все было правильно, ни тени, ни серости, ни пыли – только пустота, тьма и холод, и огромный вес невыносимой усталости навалился на плечи колдуна, причиняя ему невероятные муки.

Голосом тонким и дрожащим – слабой пародией на его прежний голос, он произнес заклятие, уничтожающее призрак. Тело Нилисы растаяло, словно дым, и лунный свет сменили солнечные лучи. Малигрис повернулся к гадюке и проговорил печальным голосом:

– Почему ты не предупредил меня?

– А мое предупреждение помогло бы? – вопросом на вопрос ответил демон. – Вы же сами все знали, Малигрис, кроме того, что могли узнать, лишь проведя эксперимент.

– Что ты имеешь в виду? – недоуменно поинтересовался чародей. – Устроив этот эксперимент я не познал ничего кроме тщеславия мудрости, бессилия колдовства, ничтожности любви и обманчивости памяти… Скажи мне, почему я не смог вспомнить, какой была при жизни Нилиса – та, которую я знал?

– Та, которую вы вызвали, и в самом деле была Нилиса, – ответила гадюка. – Ваше искусство некромантии невозможно превзойти, но никакая некромантия не сможет вернуть вам вашу молодость, пылкое, бесхитростное сердце, которое любило Нилису, и горящий взор, которым вы ее тогда созерцали. Но вы, мой повелитель, должны были сами пройти этот урок.

В глухую полночь, когда в далеком Саране ярко горели фонари, а медленные осенние облака укутывали звезды, король Гадерион послал в спящий город двенадцать своих самых верных немых слуг. Они, как скользящие сквозь забвение тени, рассеялись во тьме. Вскоре каждый из них вернулся в мрачный дворец, ведя с собой закутанных в саван существ, не менее молчаливых, чем сами слуги Гадериона.

И вот уже двенадцать могущественнейших колдунов Сарана ощупью пробирались во тьме извилистых кипарисовых аллей в королевском саду… Они спускались по подземным коридорам и лестницам, все ниже и ниже, и наконец собрались все вместе под сводчатыми гранитными потолками подземелья во дворце Гадериона.

Вход в это подземелье охраняли хищные демоны, подчиняющиеся самому главному магу Маранапиону, который уже долгое время был советником короля. Подземелье неярко освещал единственный фонарь, сделанный из кроваво-красного граната. Здесь Гадерион, без короны, в пурпурном одеянии, походившем на грубую власяницу, ожидал колдунов, сидя на троне из известняка. Маранапион находился от него по правую руку, неподвижный, закутавшийся в саван. Перед ним стоял треногий столик; на этом столике в серебряном сосуде покоился огромный синий глаз убитого циклопа, от которого, как говорили, великий маг получает таинственные видения. Маранапион пристально вглядывался в этот глаз, зловеще мерцающий в свете гранатового фонаря.