Следующий день я снова провел вместе с Роттвейлер, все больше и больше втягиваясь в свою новую роль ее «альтер эго» и эксклюзивного мальчика на побегушках. Хотя поначалу мне не слишком нравилось, со временем я стал находить это забавным. С софы мне было предложено пересесть за мой личный стол «охранника кабинета госпожи Роттвейлер», и с этого момента я начал делать то, что подсказывали мне моя интуиция и способность ориентироваться в ситуации.

Воспоминания о первом месяце работы в офисе Роттвейлер все еще очень живы. Я отлично помню, что многое тогда повергало в шок мою непривычную к разного рода неожиданностям наивную душу. За день я успевал повидать столько, сколько не увидел бы в кино и за неделю, — фантастические интриги, заговоры и тайны, достойные детективных сериалов и мыльных опер.

Мисс Роттвейлер — а мы все называли ее просто Мисс, хотя я смутно догадывался, что она замужняя дама и вступила в брак очень давно, скорее всего не в Америке, а еще в Европе, — относилась к тому типу людей с «выдающейся вперед волевой челюстью», о ком обычно пишут в книгах, но кого мне раньше не доводилось встречать. Черты лица, да и весь ее облик, действительно выдавали недюжинные решимость и волю, достойные изображений, которые помещались на носу древних кораблей. Один ее взгляд мог действовать на присутствующих подавляюще.

Подбородок тоже играл далеко не последнюю роль. Впечатление усиливалось из-за пышной груди. Надо заметить, что эта деталь ее внешнего облика привлекала особое внимание. Я склонен предполагать, что эта часть тела Мисс Роттвейлер никогда не удостаивалась ласк, хотя, возможно, я заблуждался и в далеком прошлом мужчине или женщине все-таки доводилось с благоговением притрагиваться к ней. Одно я знал точно — эта роскошная грудь не вскормила ни одного младенца.

Насколько я помню, в одной руке она всегда держала телефонную трубку, в другой — тонкую сигарету «Вирджиния», которая выглядела дисгармонично на фоне массивной внешности Мисс. В наиболее ответственные моменты она наливала все той же свободной рукой с сигаретой немного спиртного, но признаюсь, мне очень редко случалось заметить у нее даже самые легкие признаки опьянения. Я видел, что Хелен потребляет немалое количество крепких напитков, но ни следов опьянения, ни похмелья этот переизбыток не оставлял. Казалось, выпитое полностью преобразовывалось в ее организме в энергетическую подпитку, в некое горючее, позволяющее сохранять непрерывную активность.

Пламя этой активности не угасало ни на минуту, и даже когда Ротти позволяла себе четверть часа вздремнуть в кресле, продолжало тлеть в ее сердце, моментально разгораясь с новой силой при первой же необходимости. Вообще-то в том и заключалась моя работа — будить в ней зверя. Я должен был постоянно помогать ей поддерживать себя в форме, стимулировать готовность к очередным броскам и нападениям.

Возвращаясь, домой, Роттвейлер всегда отключала телефон. Но у меня были ключи от ее дома на Грэмерси-парк, и каждое утро в половине восьмого я приезжал туда, готовил чашку крепкого кофе по-турецки и приносил его ей на подносе вместе с номерами газет и журналов и вареными яйцами. По дороге всегда бросал приветственный взгляд на большое распятие XV века, вероятно, похищенное из какого-нибудь португальского монастыря. Я никогда не верил в религиозность Мисс. Думаю, ей просто доставляло удовольствие смотреть на страдающего голого мужчину.

Первое время я с трепетом замирал перед дверью будуара Роттвейлер. Будуаром, впрочем, это помещение можно было назвать с натяжкой. В нем не было ничего слишком вычурного или дорогого, свидетельствующего об истинном положении, занимаемом его хозяйкой. Однако туалетный столик, покрытый розовой шелковой скатертью, и большие позолоченные куклы, на которых я как-то разглядел нарисованные значки вуду, там имелись. В первое утро я плохо справился со своими обязанностями — кофе был сварен неудачно, и я чувствовал себя еще слишком робко в футболке и джинсах от Калвина Клайна.

Но с той самой минуты началась моя настоящая работа. Какие-то дни для меня оказывались удачными, какие-то — посредственными, а какие-то — просто черными. Я очень беспокоился, но вскоре привык и стал относиться к происходящему с меньшим страхом. Зато первый день запомнил очень хорошо.

Ее неглиже было более вычурным, чем то, что она носила под повседневной одеждой, поскольку мне часто доводилось видеть ее корсет и пояс, брошенные на стуле в комнате, напоминавшие тесную змеиную кожу, но видеть Роттвейлер в ее дневном белье я еще не удосуживался. Носила она исключительно дизайнерские вещи, призванные подчеркивать ее могущество как хозяйки агентства, диктующего женскую мировую моду, и несмотря на то что все эксклюзивные модели одежды создавались на размеры от второго до седьмого, специально для нее дизайнеры с удовольствием готовили индивидуальный экземпляр. Несомненно, они испытывали восторг и удовлетворение от того, что Роттвейлер не отказывалась надевать что-нибудь из их последних коллекций — это служило им своего рода гарантией безопасности.

Дом на Грэмерси-парк представлял собой особняк, декорированный в смешанном стиле Марио Буатты, короля лощеной «ситцевой» простоты, и Мортиши Адамс, комедийной властительницы «черной» готики. Веселенькие элементы отделки странным образом сочетались в нем с мрачными похоронными тонами. Цветочный орнамент во многих местах был покрыт краской или налетом, создающими впечатление загнивания.

Роттвейлер располагала весьма дорогостоящей и изысканной коллекцией предметов искусства: мрачными шедеврами Луизы Невельсон душераздирающими работами Франца Клайна, черно-белыми рисунками Эда Рейнгарта, творениями Энди Уорхола, напыщенным Филлипом Густоном который смотрелся так, точно был намалеван угольной смесью, умеренно затененным Туомбли и выделяющимся тоскливой гаммой Жаном Дюбюффе. Даже маски из Африки и Океании в доме моей хозяйки выглядели более хмурыми, чем где бы то ни было. Вообще дом производил впечатление неизбывного аскетизма, напоминающего о Великом посте. Единственная вещь выбивалась из общего ряда — ее портрет, написанный Робертом Мэпплефорпом. Лицом она демонстрировала баранье упрямство, что подчеркивалось волевым подбородком. Можно было безошибочно определить даже тип улыбки, настолько точно передавали характерные ее черты яркие сочные краски. Я изучил выражение ее лица до мельчайших деталей, и мне казалось, что, улыбаясь, Ротти всегда с удовольствием вспоминала вкус прохладных устриц.

Чем дольше я находился в ее доме, тем больше на меня воздействовала его мрачная, аскетическая атмосфера. По мере того как я становился своим в особняке, Роттвейлер все больше напоминала мне о всей строгости требований, предъявляемых к исполнению моих обязанностей, и позволяла себе все больше саркастических замечаний в мой адрес. Другие сотрудники агентства предупредили меня, что на момент моего поступления на службу у Роттвейлер было крайне скверное настроение, причина коего заключалась в предательстве, совершенном одной из самых высокооплачиваемых моделей русского происхождения — Юшкой, перешедшей в стан самого опасного конкурента Роттвейлер — Данте Казановы. Мисс скрывала горечь своего поражения от посторонних глаз, называя случившееся то бессовестным похищением, то подлым предательством.